– Дельно подмечено. Сегодня же составим список и поговорим об этом утром – впятером.
«Вшестером».
– Вшестером. – Гном резко обернулся, раздосадованный вмешательством. – По-моему, мы договорились, что ты дашь нам поговорить вдвоем.
«Скажи, Карла ты достаешь так же, как меня?»
Уолтер закинул голову и расхохотался.
– Говорил же я: он подслушивает. – Вор помрачнел. – Но Карл меня все же тревожит – и сильно. Что нам с ним делать? Его запросто могли сегодня убить, надо же так кинуться в бой – очертя голову… А если ты не обратил внимания, то Матриарх сказала, что не станет больше помогать нам. Любая смерть отныне так же окончательна, как… – Он на хмурился, подбирая сравнение.
– Как временное поднятие цен телефонной компанией? – подсказал Ахира.
– Точно.
– Что до Карла… – Ахира развел руками. – Придется мне, видно, попробовать убедить его быть посдержанней. Он зациклился на этой идее насчет освобождения рабов – а ведь за наши головы и без того назначена награда. Мы не можем позволить ему вот так кидаться рубить всё и вся, едва завидев кого-то там в ошейнике.
Не то чтобы Ахира не понимал Карла. Как Джеймс Майкл Финнеган, он вырос в мире, где рабство считалось недопустимым. Или было по крайне мере прерогативой правительств, а не отдельных личностей.
Но в
«Уверяю тебя, Ахира, Карл сдерживаться не станет».
«Да? И почему же?»
«М-м-м… У вас это зовется профессиональной гордостью».
Уолтер Словотский кивнул:
– Дракон уловил суть. – Он потер глаза тыльной стороной ладони и сладко зевнул.
Ахира хлопнул Словотского по руке.
– День был нелегкий. Эллегон, пригляди за Пустошью. Уолтер, моя стража первая. Иди поспи. Часов через… не сколько я тебя разбужу. Думать обо всем будем завтра.
– В Таре? – Ответа Словотский не ждал. Он побрел прочь, насвистывая мотив из «Унесенных ветром».
Глава 2
«ЭТО ВЕДЬ НЕ СЛИШКОМ МНОГО?»
Надо быть очень осторожным, извлекая из опыта лишь ту мудрость, что заложена в нем, – иначе мы уподобимся кошке, усевшейся на горячую плиту. Больше она никогда не сядет на горячую плиту; но и на холодную она тоже не сядет.
Прежде, в годы учебы, занимаясь на множестве курсов сразу, Карл Куллинан пропускал рассветы с постоянством, достойным лучшего применения. Восход он видел лишь изредка, мельком, глазами, слезящимися от сигаретного дыма и припухшими от бессонных, проведенных «на кофе» ночей над книгами и конспектами, на миг оторвав взгляд от попавшейся в последний миг статьи или от необходимейшего теста.
Порой он договаривался с однокашниками – когда речь шла о лекции не слишком для него важной, – чтобы ему дали выспаться всласть; и тогда уж вставал далеко за полдень.
В то время он мог проспать все на свете.
За Пустошью, цепляясь за небо алыми и оранжевыми пальцами, вставало солнце. Если смотреть на это прищурясь или – как Карл сейчас – полуприкрыв глаза, – красота сказочная.
– Я проснулся, – прошептал Карл и осторожно потер спину. Боли не было – не было вообще. И не боль не давала ему спать. Проснувшись от ветерка, Карл побоялся засыпать снова: ему снилось, что он – только верхняя половинка себя, отсеченная поперек живота. И еще – бесконечный путь по лужам рвоты и крови.
«Оставь меня в покое, Эллегон». – Карл откинулся назад, заложив руки под голову. Вчера дракон подвел его; сегодня у Карла не было ни малейшего желания говорить с ним.
«Ты судишь, не разобравшись», – с укором проговорил дракон.
«Я сказал: оставь меня».
– Что там, Карл?
Шепот Энди-Энди теплым ветерком пощекотал ему ухо.
– Ничего. Спи. – Он прикрыл глаза. – Я тоже по сплю.
«Но мне надо с тобой поговорить…»
«Нет».
Энди-Энди придвинулась ближе, длинные каштановые волосы накрыли его лицо невесомыми шелковистыми прядями. Карл обнял ее и привлек к себе.
Он набрал полную грудь воздуха, а потом несколько долгих мгновений старался так сдуть с лица волосы, чтобы Андреа не проснулась.
Боги мои, как же я ненавижу утра… – Он открыл глаза. – Но с другой стороны…
Энди-Энди спала. Неровная кромка одеяла натянута по самую шею, окутанное дремой лицо прекраснее, чем всегда. Долгие ресницы, оливковая кожа, длинноватый нос с легкой горбинкой – по отдельным чертам о ее красоте совершенно невозможно было судить.