Меч и Цитадель

– Я сам себе лекарь и о тебе позаботился сам. Главной проблемой оказался шок… Несомненно, тебе он сейчас кажется недугом, присущим разве что женщинам преклонных лет, однако именно шок губит великое множество раненых. Если б все мои люди, погибшие по данной причине, остались в живых, я охотно смирился бы с гибелью тех, кто получил удар в сердце.

– А скажи, будучи собственным – и моим тоже – лекарем… ты правду говорил?

На сей раз собеседник улыбнулся гораздо шире:

– Я всегда говорю правду. Положение, видишь ли, обязывает говорить так много, что в неразберихе лжи проще простого запутаться. Однако пойми: обычная правда… то есть те незначительные, ординарные истины, о которых ведут речь крестьянские женки… не всеобъемлюща и не универсальна. Правда же окончательная, изрекать каковую я способен не больше, чем ты… эта правда очень, очень обманчива.

– Прежде чем лишиться сознания, я слышал, как ты назвался Автархом.

Собеседник мой, словно ребенок, звучно плюхнулся на кучу ковров со мной рядом.

– Назвался. И ни в коей мере не покривил душой. Ты поражен?

– Я был бы поражен куда сильнее, – ответил я, – если б не яркие воспоминания о встрече в Лазурном Доме.

(Под куполом шелкового шатра немедля возник призрачный образ того самого крыльца, плотно укрытого снегом, заглушавшим наши шаги. В то время как Автарх не сводил с меня синих глаз, рядом со мной, по щиколотку в снегу, вновь стоял Рох в такой же непривычной, не слишком ловко сидящей одежде, как у меня самого, а за дверьми превращалась в Теклу девица, не имевшая с Теклой ничего общего – совсем как я несколько позже превращался в Мешию, первого из людей. Кто может сказать наверное, сколь глубоко актер проникается духом изображаемой им персоны? Играя роль Фамильяра, я оставался самим собой, поскольку точно таким же был – или, по крайней мере, полагал себя – в жизни, однако в роли Мешии меня порой посещали мысли, ни за что не пришедшие бы на ум в любых иных обстоятельствах, равно чуждые и Севериану, и Текле, мысли о началах всего сущего, о заре нашего мира.)

– Я, если помнишь, ни разу не утверждал, будто являюсь Автархом и только Автархом.

– При встрече в Обители Абсолюта ты выглядел одним из придворных чиновников низшего ранга. Действительно, ничего подобного ты не утверждал, и, мало этого, я уже тогда понял, с кем имею дело. Но ведь те самые деньги доктору Талосу вручил тоже ты, верно?

– В этом я признался бы, не краснея. Да, так и есть. Сказать правду, я исправляю обязанности около полудюжины мелких придворных чиновников… и отчего бы нет? Имея полное право жаловать должности при дворе кому пожелаю, я волен жаловать их и себе самому. Приказы Автарха, видишь ли, инструмент зачастую слишком громоздкий. Ты, полагаю, тоже не стал бы вскрывать прыщ на носу огромным мечом для усекновения головы. Указу Автарха – свое время, письму третьего казначея – свое, а я – и тот и другой, и не только.

– А тот дом в Квартале Мучительных Страстей…

– Да, вдобавок я и преступник… совсем такой же, как ты.

Глупости нет границ. Говорят, будто даже пространство ограничено собственной кривизной, но глупость простирается вдаль за пределы самой бесконечности. Я, всю жизнь полагавший себя человеком если не слишком большого ума, то хотя бы рассудительным, с ходу усваивающим простые вещи, а во время странствий с Ионой и Доркас гордившийся собственной сметкой и прозорливостью, до сего времени ни разу не связывал положение Автарха на самой вершине пирамиды законной власти с его несомненной осведомленностью о том, что я проник в Обитель Абсолюта по поручению Водала. В этот момент я готов был вскочить и со всех ног броситься прочь из шатра, да только не мог: ноги сделались точно вода.

– И таковы мы все – все, кто обязан блюсти закон и порядок. Как полагаешь, обошлись бы братья по гильдии с тобой столь же сурово – агент мой докладывал, что многие настаивали на твоей смерти, – не опасаясь сами провиниться в чем-то подобном? Не понесший ужасной кары, ты представлял бы для них нешуточную опасность: ведь тогда любой из них в один прекрасный день мог бы поддаться схожим соблазнам. Судья либо тюремщик, не числящий за собой никаких преступлений, есть сущее чудовище, в одних случаях самочинно присваивающее право на всепрощение, позволительное для одного лишь Предвечного, в других же проявляющее убийственную строгость, непозволительную ни для кого.

Мой собеседник умолк, вздохнул и продолжил: