Меч и Цитадель

– Великолепно сказано, – заметил я, – да только речь-то совсем не о том. Что побуждает тебя служить Водалу?

– Подобные знания не даются в руки без экспериментов.

Улыбнувшись, старик-лекарь коснулся плеча мальчишки, и перед моим мысленным взором немедля возникли образы горящих в огне детей. Оставалось только надеяться, что я ошибаюсь.

Случилось это за два дня до того, как я сумел подтянуться и выглянуть в окно. Старый лекарь больше не появлялся: возможно, выпал из фавора, возможно, был отправлен куда-то в другие места, а может, просто решил, что лечения больше не требуется – узнать об этом мне было неоткуда.

Один раз меня навестила Агия. Сопровождаемая двумя из женщин-воинов Водала при оружии, она плюнула мне в лицо, а после долго описывала всевозможные пытки, изобретенные для меня ею с Гефором к тому времени, как я окрепну и смогу их выдержать. Дослушав рассказ до конца, я без утайки признался, что большую часть жизни ассистировал при исполнении процедур гораздо более жутких, и посоветовал подыскать обученного ремеслу помощника, с чем она и убралась восвояси.

С того времени меня несколько дней не тревожил никто. Просыпаясь, я всякий раз чувствовал себя чуть ли не совершенно другим человеком: одиночества вкупе с угасанием мыслей в темные периоды сна вполне хватало, чтобы утратить ощущение собственной индивидуальности… однако все эти Северианы с Теклами упорно рвались на волю.

Проще всего было отступить в прошлое, укрыться в глубинах воспоминаний. Так мы зачастую и делали, вновь переживая идиллию тех дней, когда вместе с Доркас шли в Тракс; снова играя в лабиринте из живой изгороди на задах виллы отца либо на Старом Подворье; опять и опять повторяя долгий спуск по Адамнианской Лестнице вдвоем с Агией, когда я еще не видел, не чувствовал в ней врага.

Однако нередко я, оставляя воспоминания, принуждал себя мыслить – порой хромая из угла в угол, а порой просто поджидая, пока в оконце не влетит муха, чтоб ради забавы поймать ее на лету. В такие периоды я строил планы побега, хотя пути к бегству в сложившихся обстоятельствах не находил, или подолгу размышлял над пассажами из книги в коричневом переплете, стремясь сопоставить их с пережитым мною самим, дабы, насколько удастся, свести все это в некую общую теорию человеческих действий – ведь таковая наверняка весьма пригодится в будущем, если, конечно, мне суждено когда-нибудь освободиться.

В конце концов, если уж этот лекарь, глубокий старик, даже на пороге неминуемой смерти не утратил интереса к познанию, отчего бы мне – тому, кто, вполне может статься, умрет еще прежде него, – не поискать утешения в мысли, что моя смерть вовсе не столь неминуема?

В поисках ключика, отпирающего любое сердце, я всесторонне обдумывал действия магов, и человека, привязавшегося ко мне возле хакаля умиравшей девчонки, и многих других, с кем успел познакомиться.

Увы, ничего, умещающегося в несколько слов, в голову не приходило. «Поступками людей руководит то-то и то-то, а значит…» Ни один из бесформенных кусочков металла – жажда власти, любовная страсть, нужда в ободрении, тяга к романтике – в этот шаблон не укладывался, и все же один общий принцип, нареченный со временем «Принципом Примитивности», мне отыскать удалось. На мой взгляд, применим он весьма широко, и если не руководит человеческими поступками, то, по крайней мере, заметно влияет на принимаемые оными формы, а сформулирован может быть так: «Просуществовавшие множество хилиад, доисторические культуры сформировали в людях ряд черт, побуждающих человека сегодняшнего поступать так, будто условия жизни с тех пор не изменились».

К примеру, технология, с помощью коей Бальдандерс некогда мог бы наблюдать каждый шаг гетмана из деревушки на берегу озера, тысячи лет назад обратилась в прах, однако, существовавшая на протяжении многих эпох, словно бы наложила на Бальдандерса своего рода чары, благодаря которым сохранила действенность, даже больше не существуя.

Точно таким же образом в каждом из нас живут призраки давным-давно прекративших существование вещей, павших городов, небывалых, чудесных машин. Сказка, которую я читал Ионе во время нашего заточения (куда менее тревожного, куда менее одинокого), демонстрировала это весьма наглядно, и здесь, в зиккурате, я перечел ее заново. Перенося в декорации мифа морское чудовище вроде Эреба или Абайи, автор наделил его головой, подобной кораблю – единственной видимой частью тела, так как все прочее скрывалось под водой, – то есть, повинуясь подспудным велениям разума, отказал ему в принадлежности к миру протоплазмы, превратил в машину.

Развлекаясь подобными умопостроениями, я все отчетливее осознавал, что это древнее здание занято Водалом лишь на недолгое время. Лекарь меня, как уже было сказано, больше не навещал, и Агия тоже, однако я часто слышал за дверью какую-то беготню, а порой – немногословные выкрики.