Меч и Цитадель

Спустя еще три дня я окреп настолько, чтобы, подпрыгнув, уцепившись за его нижний край и подтянувшись на одной руке, выглянуть наружу. Когда тот знаменательный день наконец наступил, за оконцем передо мною открылся холмистый зеленый простор, усеянный множеством бабочек, – зрелище столь непохожее на ожидаемое, что мне показалось, будто я повредился умом. Ошеломленный, я разжал пальцы и рухнул вниз и лишь впоследствии понял, что все это – царство верхушек деревьев, густая листва великанов высотой в десять чейнов, не меньше, отчего ее обыкновенно и не видит никто, кроме птиц.

Некий старик с исполненным мудрости, однако недобрым взглядом перевязал мне щеку и сменил бинты на ноге. Спустя какое-то время он привел ко мне в камеру паренька лет тринадцати и принялся перекачивать его кровь в мою вену, пока губы мальчишки не посерели, точно свинец. Я спросил престарелого лекаря, откуда он, и он, очевидно приняв меня за одного из местных жителей, ответил:

– Из великого города к югу отсюда, в долине реки, текущей из холодных стран. Река эта гораздо длиннее ваших, а называется Гьёллем, хотя воды ее и не столь бурны.

– Ты большой мастер своего дела, – заметил я. – О врачевателях, способных на такое, я в жизни не слышал. Однако мне уже много лучше, а посему – довольно. Остановись, пока этот мальчишка не расстался с жизнью.

Старик ущипнул мальчишку за щеку.

– Ничего, поправится он в два счета – как раз успеет согреть мне на ночь постель. Мальчишкам в его годы любые хвори нипочем. Нет, речь не о том, что у тебя на уме. Я сплю рядом с ним лишь потому, что ночное дыхание юных на людей моих лет действует лучше любых укрепляющих снадобий. Юность, видишь ли, тоже болезнь, и заразная, так что у нас есть надежда подхватить ее – хотя бы в легкой форме. Как рана твоя поживает?

Ничто – даже признание моей правоты, порожденное неким извращенным желанием притвориться, будто он еще полон мужской силы, – не могло бы вернее убедить меня в его откровенности.

В ответ я честно признался, что правой щеки не чувствую вовсе, если не брать в расчет легкого жжения, досаждающего, словно зуд, а сам ненадолго задумался, гадая, какие из возлагаемых на злополучного мальчишку поручений ему больше всего не по сердцу.

Старик, разрезав бинты, заново смазал мои раны все той же вонючей, бурого цвета мазью, что и прежде.

– Загляну завтра, – сказал он, – хотя Мамант тебе тут, думаю, более не понадобится. На поправку ты идешь – лучше некуда. Ее высочество, – (тут он мотнул головой, давая понять, что в сем титуле заключена ирония насчет высоты положения Агии), – будет весьма довольна.

– Надеюсь, другие твои пациенты чувствуют себя не хуже, – словно бы невзначай, к слову, заметил я.

– Ты про того доносчика, которого вместе с тобой привезли? Ну что о нем можно сказать – пока держится… в меру возможного, – отвечал старый лекарь, отвернувшись, чтобы я не заметил страха на его лице.

Рассудив, что симпатии старика могут дать мне шанс хоть чем-нибудь да помочь Автарху, я расхвалил его познания в лекарском ремесле до небес, а напоследок вслух удивился: чего, дескать, ради столь выдающийся врач мог связаться с крамольниками?

Старик, повернувшись ко мне, сощурился, вмиг посерьезнел:

– Ради знаний. Научиться тому, чему я учусь здесь, человеку моего рода занятий больше негде.

– То есть ты учишься, поедая умерших? Да, мне довелось испытать это на себе, хотя тебе об этом, возможно, никто не сказал.

– Нет, нет. К этому-то люди ученые – особенно изучающие мое ремесло – прибегают повсюду, и обычно с куда лучшим эффектом, чем кто бы то ни было, так как мы тщательней прочих подходим к выбору объекта и ограничиваемся лишь наиболее ретентными… сиречь «памятливыми» мышечными тканями. Однако нужных мне знаний таким образом не получить, поскольку ими не обладает никто из недавно умерших, а возможно, не обладал никто из людей вообще.

Ненадолго умолкнув, он прислонился к стене и, словно обращаясь не столько ко мне, сколько к кому-то невидимому, продолжил:

– Бесплодная наука прошлых времен не привела человечество ни к чему, кроме истощения ресурсов нашей планеты и гибели населяющих оную рас. В основе ее лежало простое желание извлекать выгоду из всех видов энергии и форм материи во вселенной без оглядки на их симпатии, антипатии и вероятные судьбы. Взгляни! – С этим он ткнул пальцем в солнечный луч, падающий внутрь сквозь округлое оконце под потолком. – Вот это – свет. Ты скажешь, он не относится к живым существам, но даже не подумаешь, что он может быть чем-то большим, не меньшим! А между тем свет, не занимая места в пространстве, заполняет собой всю вселенную, питает собой все живое, однако сам черпает силы в разрушении. Мы полагаем, будто властны над ним, но что, если он попросту взращивает нас как источник пищи? Что, если все деревья в мире растут только затем, чтоб сгореть, а люди родятся, чтоб поджигать леса? Что, если наши претензии на власть над светом столь же нелепы, как претензии пшеницы на власть над нами, подготавливающими для нее почву, приглядывающими за ее… совокуплением с Урд?