Меч истины (СИ)

Пряно пахло сено. Это не звёзды пахли, а жаркий полдень средь скошенной травы. Вернулось доброе лето, и больше уже не уйдёт никогда. Потому что светил мне мой Лучик, светлый воин с небес. Он подле лежал, раскинувшись вольно, грудь мерно вздымалась. Подле лежал – и светил! Я чуть не рассмеялась, да вовремя опомнилась – разбужу ещё! Сама откинулась в сено, в гору глаза подняла. И не увидела ни крыши соломенной, ни потемневших стропил. Сиял надо мной радужный свет, как давеча в баньке. И в том свете могла я увидеть судьбы всех, кого пуще жизни люблю! Я потянулась за этим знанием… и горний свет вдруг сменился багровой пульсирующей тьмой. И болью. Я ещё осмелилась глянуть, с кем из близких беда. И почуяла – Правый! Ему ту боль принимать. Недалёк уж день…

Всё не так, как быть должно! Счастье моё стало явью. Почему ж навалились мороки? Лучик, оборони!

Потянулась к милому душой, и узрела: колышутся тонкие ветви. Гнёт их ветром, ломает, маются листья. Нет покоя! Это Лучикова душа в недальнем грядущем. Почему? Зачем?

Я ещё не ведала, что те прозрения дарила мне воскресшая моя сила. Что не только боль кромку миров отворяет, пуще боли делает это страсть. На миг мне помстилось, что так я сильна – разведу беду пальцами, как кудель, нить в клубок совью, выброшу за порог, чтобы близких не опутала. И я принялась вытеребливать эту нить, как вдруг моя могута явила мне такое видение, что я враз поняла: не остановлюсь – свою нить перерву. Своими же руками.

Взвился в ночи ярый костёр, какой мнился мне, когда пылала наша любовь. Только освещал тот огонь не сплетённые страстью тела. Стояла подле него белая девка с тяжёлым мечом. И капала кровь с меча, и девка смеялась, но пустыми были глаза, в которых плясало пламя. И другая – такая же, ко мне шла, говорила, вынимая острый нож:

- Сильной хотела быть? Ведать всё хотела? Пора и ответ держать!

И речь её не по-нашему звучала, однако я разумела всё, и от того разумения слабели ноги. Так бывает во сне: хочешь бежать, а они не идут! Да и можно ли убежать из вещего сна?..

Лучик прежде меня проснулся, испугался, какая бледная я лежала. Думала, после того и не глянет – как вспомнит то утро, противна ему буду. Нет, он дурного не вспоминал. Счастлив был, силён, потягивался, как кот. И от страхов моих отмахнулся:

- Пустое! За Аяну ты боялась, вот и снилось незнамо что.

Я и рада ему поверить, а как?

*

После того зимнего утра я свою силу сама замкнула. Боялась даже малой лекарской ворожбы, какая мне чуть не с рожденья послушна была. Крепко помнила слова Белой Девки. А и вдуматься, то всё так. Много ли во мне сил? Готы недаром духом прозвали – Гейст. В чём только душа держалась? Пусть в дому у друзей оттаяло сердце, да тело ведь то же осталось! Много ль тому телу надо, чтобы задуть слабый огонёк жизни, мерцающий на тонкой лучине? Сама себя трачу, сама свой конец приближаю. Не хочу! Дочку осиротить, мужа обретённого покинуть? Не хочу!

А только сила бродила во мне, выхода не находя и делалась из доброго вина смертной отравой. Когда я в первый раз отвернулась от порезанного ночным татем парня, Лучик не осудил. Он теперь мне беречься велел, я и по земле-то ступала через раз – другой раз он на руках нёс. Словно пробудилась вся любовь, что дремала долго-долго. Я и не ведала, радоваться ли? Когда он обнимал меня сзади за плечи, сажал на колени и начинал молча дышать в затылок, пугалась. Ведает ли, что я стала иной? Что себя берегу, людям не раздариваю, как прежде было. И такая Жданка ему мила? Сладкими были наши ночи, заменили они ему белый день. А какова я перед людьми, то ему безразлично было.

А Правый в тот раз уже понял всё. Поглядел только, не сказал ничего. Мне и стыдно стало, потом вспомнила багровую темноту, в которой ему вскорости плыть – и отступилась. Сам он долго ли смог бы спокойствие хранить, кабы ведал то, что ведаю я? Так пусть и не судит!

Не знаю, может, перебродившая сила ведовства отравила бы меня насквозь. Помочь взялся, как и прежде, чёрный дядька.

Как-то, уже по весне, обихаживали мы огород. От наших в том проку немного было. Смородина в степи росла, за скотом умела ходить, а вот землица её не слушалась – чего посадит, не всходило. Мужики всё на заработках, да и когда дома были… Визарий вовсе из нарочитых, он стилом скрипеть умел да мечом махать. А Лучик и того меньше. Так в огороде мы с Угольком вдвоём толклись, и не было нам неуютно и тесно.

Я поглядела на трёхпалую руку, которой он ловко ростки обрывал, да и спросила невзначай:

- Дядька, а пальцы-то не болят? Мне один гот сказывал, у которого руку отняли в бою – ноет будто, как живая.

Томба распрямился, поднял руку, испачканную землёй, поглядел на пальцы, от которых по короткому обрубку осталось, и улыбнулся:

- Они не дают забыть о себе. И ещё о том, почему я жив. Эти пальцы я отдал, чтобы зверь стал человеком.

- Расскажи, - попросила я. Не знаю, для чего попросила. Может, спину разогнуть хотелось? – Какой такой зверь, дядька Уголёк?