Меч истины (СИ)

Визарий пытается шутить, но глаза больные. С тех пор, как увидел остатки когорты Метелла. Мне тоже не по себе.

И говорил же добрый человек: «Не езди в ущелье, Меч Истины! Не будет там тебе добра!» Я доброго человека не послушал, потому как он хитрозадый гунн. Визарий к вождю Эллаху отнёсся с большим доверием. Гунны его уважают. Все не соберусь спросить, какое дело ему довелось разбирать в их кочевьях, но о Мече Истины знают узкоглазые от Паннонии и до самого Понта. Эллах нас принимал и вовсе роскошно для боевой обстановки. Варёную баранью голову поставил, напиток какой-то кислый, аж на зубах скрипел. Аяна с Визарием угощались, а я мордой крутил. Докрутился. Кто же знал, что это последний добрый ужин во всей Нижней Паннонии.

Визарию втемяшилось ехать на север, в Аквинк. Вроде бы там можно сесть на корабль и плыть по Данубию до самого моря, не подвергая себя опасностям войны. И как выгадал, мыслитель долговязый! Привёл нас прямиком в осаждённую крепость, где последний кусок в прошлом месяце съели.

Гунны крепости брать не обучены, зато окрестности опустошать великие мастера. А в тех краях и опустошать-то нечего было – за день при большом желании управились. Всего добра, что проход в горах, узкий, как ножны. И в самой теснине какой-то премудрый римлянин воткнул крепость, чтобы, значит, этот проход защищать. В крепости когорта стоит, конных варваров ещё пара сотен, бабы там, детишки. Жить по-людски и воины хотят.

Только та садовая голова, что крепость так удачно поставила, думать не думала, кто её будет продовольствием снабжать. Что тут думать было: строились при Траяне, когда римские орлы куда как высоко летали. А обороняться довелось потомкам, у которых враги и справа, и слева, и сзади. Быть Паннонии гуннской землёй, разве Аквинк один устоит. Да куда там! Рим пал, а эти остатки рухнувшего лимеса торчат среди половодья варваров, как в седалище гвоздь. И вымирают от голода.

Нет, Эллах всё же хитрожопая сволочь! И пусть Визарий не говорит, что это у меня от нелюбви к чужакам. Мог бы и предупредить, что Метеллова когорта в крепости уже ремни жуёт. Нет, щурился, хихикал, намекал, а напрямик – ни полслова! Сами увидите, дескать. Вот мы и увидели. Воины ещё как-то держались, сразу видно, что всё продовольствие сберегалось для них. Хоть и осталось их от прежних семи сотен хорошо если полтораста человек. А женщины, детишки… вот на кого глядеть жутко было. У иных на лице жили одни глаза. И глаза были сумасшедшие. Никто не смотрит с такой одержимостью, как голодный, увидевший пищу. Мне казалось, рот раскроют - уже не по-человечески заговорят. Придвинулись вплотную, руки тянут худые, узловатые, как корни. А потом вцепились - не отдерёшь: в лошадь, в меня. На голенях от их пальцев синяки взялись, не проходили недели две. Я с коня соскочил, так меня вмиг оттёрли, выдавили из толпы под стену. А кобылку разделали ещё живую. И визжала же она! Я ей, скотине, в этот миг всё простил: и дурноезжесть, и скверную привычку за колено кусать. Жутко было, хоть уши зажимай.

Может, голодные и сотворили бы невесть чего, но им не дали. В крепости ещё какой-то порядок был. В один миг вокруг моей растерзанной лошадки образовалось кольцо мужиков со щитами, а потом вышел высокий парень, от природы узкий, а смуглые щёки голод подчистую стесал, да как гаркнет громовым голосом:

- Назад! Никто в одиночку жрать не будет, похлёбки наварим – накормим всех.

Голодные послушались. Я думал, они уж и речь не разумеют. Плакали, когда солдаты у них мясо отнимали, но не противился никто. Одна женщина кусок в рот запихала, давится. По лицу слёзы бегут, мешаются с кровью, что с подбородка каплет. А потом захрипела и повалилась лицом вниз. Пока подбежали, подняли, она уже мёртвая была. Еда убила.

Командовал этим кошмаром военный трибун Гай Метелл – тот высокий парень. Лишь у него ещё хватало воли сохранять остатки разума в оголодавшем гарнизоне. Пока лошадку прибирали, укладывали по котлам, я всё к нему приглядывался, гадал, откуда такая сила. Годами ровесник мне, и чин невеликий. А в измученных глазах стояла угрюмая чернота, делавшая его старше лет на десять. И густая тень лежала на впалых, гладко выбритых щеках. Даже в этой обстановке римлянин себя соблюдал, но у таких вороных, как он, щетина проступает уже к вечеру. Это у меня бороду только при ярком свете видать.

И держался Метелл прямо, а ростом Визарию уступал от силы палец. Свой короткий меч офицер носил, как мы, на левом бедре – не справа, как принято у римлян. И покуда голодные кобылу терзали, ладонь крепко держала черен. Лишь тогда руку опустил, когда мой дружок спешился и к нему подошёл.

- Есть ещё две лошади, если это нужно. Моё имя Визарий, а это Аяна и Лугий.