Меч мертвых

Пир не зря еще называют веселием: не просто трапеза совершается, след песням звучать, задорным пляскам нестись, всякому искусству оказывать себя перед князем и дружиной. Да вот беда — среди тех, кто с Вадимом Новый Город строить ушел, гусельщиков и песенников с гудошниками не так много сыскалось. («И тут злая судьба», — подумал Твердята.) Уже миновали двор ряженые — парни девками, девки парнями, и все в шубах мехом наружу, перепоясанные мочалом и в страшненьких личинах из бересты и кожи. Притворились недовольными душами пращуров, пригрозили:

— Угощайте, добрые хозяева! А то кого ни есть с собой заберем!..

Прошел могучий сын кривского старейшины, одетый седым воином, пронес в поднятой руке топор, схватился посередине кремля с добродушным ручным медведем, прижал его к сырой — вот уж право слово! — земле. Потом долго целовал рыженькую невесту. Всем показал, что и на сей раз Перун победил несытого Волоса, отбил у него Лелю-Весну.

Харальд долго размышлял и советовался с Эгилем, но потом собрал у людей четыре ножа — и показал, как в Дании ими играют. Пятью, как у его наставника Хрольва, у Харальда до сего дня не получалось. Он все-таки взял пятый нож, попробовал. Сперва выронил, но потом совладал. Будет чем похвастаться перед ярлом, когда они встретятся.

Уже уговаривали Твердислава спеть, но Пенек отказывался. Не потому, что при побратимах было бы стыдно. Наоборот, песня так и просилась, так и щекотала в груди. Странное чувство удерживало его: словно боялся сглазить хрупкую надежду, явившую себя в согласии князя попробовать с Рюриком замириться. Знал Твердята из опыта — только поверишь удаче, только душу навстречу ей распахнешь — она и была такова. Уж лучше в малой радости себе отказать, большую чтоб не спугнуть…

— Эй, Замятня!.. — умаявшись ломать неподатливого Пенька, окликнул кто-то из бояр. — Почто рабу свою прячешь от глаз? Твердята и иные, кто в Роскильде ездил, глаза таращат рассказывая, как она там на пиру танцевала. А теперь что, для тебя одного пляшет? Мы тоже видеть хотим!..

— Нашли невидаль, — буркнул Замятня в ответ, и зеленоватые волчьи глаза угрюмо блеснули. Но ближники Вадимовы, разгоряченные добрым пивом и счастливым возжиганием святого огня, не отставали:

— Правда что ль, бают, одежки скидывала?..

— А верно, что в пупке у нее камень самоцвет с яйцо голубиное?

— И все косточки напросвет перед огнем, а на каждой титьке по золотому цветку…

Нелюдимый Замятня угрюмо отмалчивался, косился на князя. И князь сказал:

— Веди девку. Пусть пляшет, боярам моим сердца веселит.

Замятня поднялся, помрачнев против прежнего вдвое. Вышел, подхватив шубу. И когда, увлекшись потешной борьбою двух признанных удальцов, про него успели слегка позабыть, — вернулся. В необъятной овчине приволок Смагу, испуганно поджимавшую озяблые босые ступни. Видно, так, босиком, и привез ее на коне: жил-то Замятня не в кремле — почти на сумежье кривского и чудского концов, далеко на отшибе… И вот вытащил на середину освещенной избы, вытряхнул из овчины, едва не сшибив с ног. И прорычал — не особенно громко, но так, что она съежилась, заслонилась руками:

— Пляши!..

Не слишком просторна была дружинная хоромина. Гридни живо принялись двигать скамьи, освобождая место для танца, полезли на широкие лавки за спины лучшим мужам, с хохотом разглядывая перепуганную плясунью.

— Я не слыхал, чтобы в доме у конунга на нее кричали, как здесь, — сказал Харальд. Он обращался к Искре, устроившемуся подле него, но услышали и другие.

— Не очень она похожа на ваших девушек, хотя ее от вас привезли, — откликнулся Искра. — И пляшет, должно быть, не по-вашему?

Харальд подвинулся, чтобы боярскому сыну было удобней:

— Пристальнее гляди…

— А ты? — озаботился Искра.

Харальд ответил с деланным безразличием:

— Да я еще дома на нее насмотрелся.

Смага стояла посреди палат, точно летний цветок, неведомо каким ветром заброшенный в самую середину зимы.

До сих пор, когда люди видели ее около Замятниного дома (а правду молвить, немногим с этим везло, появлялась она оттуда нечасто, а в гости к себе Замятня не приглашал никого), заморская девка неизменно бывала одета так, как полагалось незамужним словенкам. Рубаха из тонкого полотна, перехваченная плетеным шерстяным пояском, ноги босиком либо в кожаных башмачках… Только поневы она не носила, ибо не принадлежала ни к одному словенскому роду, да востроглазые отроки еще углядели — вместо онучей из-под рубахи казались на щиколотках пестрые шаровары. А в остальном Смагу, можно сказать, до сего дня особо никто и не видел.

И надо же такому случиться, что жадные мужские глаза, со всех сторон устремленные на дрожащую танцовщицу, ничего особо примечательного не узрели. Ждали, что предстанет им полногрудая, статная красавица, белой лебедью проплывет по избе… готовились Замятне завидовать. И что? Худенькая, черномазенькая, росточка небольшенького… Да еще в ворох расписных ярких шелков замотанная по глаза… Хоть обратно ее, Замятня, веди.

И о чем так взахлеб рассказывали видевшие ее пляску на пиру у датского князя?..