Меч мертвых

Но все же ехал Твердята, понукал коня под низким безрадостным небом, словно навсегда позабывшим веселые солнечные рассветы, и ехали за ним два неразлучных дружка — сын, Искра, и молодой Харальд. А позади них — Харальдов «дядька», Эгиль, про которого тоже болтали неутешительное: будто временами превращался в кого-то, в медведя, в волка ли…

Кремль в Новом Городе был пока крохотный. Супротив ладожского — стыдобища да и только, не князю бы здесь обитать, а самой обычной заставе, вроде той, что, как донесли, собирался Рюрик уряжать на порогах. Подъехав, Твердята с неудовольствием оглядел обтаявший от снега земляной вал с частоколом. Сразу видать — делали впопыхах. Вон и глина, обожженная для прочности кострами, кое-где уже расползлась… Ох, не стоять долго Новому Городу, не стоять… Заровняет его, как ту раскисшую кочку, и памяти не останется…

Дружинная изба тоже была невелика, но как вошел — и на сердце чуточку полегчало. Даже вспомнилось слышанное от одного купца, пришедшего из полянской земли, из Киева города. Будто бы — в старину было дело — в одной далекой стране стоял город, который на людской памяти не брали враги, хотя как уж старались, да и разных нашествий те края повидали немало… Так вот, пришел в неприступный город мудрец и весьма удивился, не увидев кругом поселения никакого забрала. То есть городу вроде даже и городом зваться было неприлично. «Как же так, княже? — подступил он к правителю. — Сколько осаждали, ни разу не брали на щит, а у тебя и стены-то…» Князь в ответ вывел в поле дружину. «Вот, — сказал мудрецу, — моя стена нерушимая, забрало неодолимое…»

Невелика и тесна была дружинная изба у князя Вадима, и дым ходил волнами прямо по головам, но зато что за витязи сидели по лавкам!.. Всех Твердята знал, иных драл за ухо, пока сопливыми в детских бегали, с иными вместе воинские премудрости постигал, когда сам был мальчишкой. И сам собой забылся ненадежный, на живую нитку спряженный тын и оползающий лоб защитного вала. С такой-то дружиной все что душе угодно можно добыть. И какой следует кремль, и дань славную, и золото-серебро. А вот золотом-серебром себе дружины не купишь… Так скорбеть ли о пустяках, когда самое главное есть?..

И пир собран был — от стола глаз не отвести. Не догадаешься, что голодно людям, что кое у кого уже и зубы шатаются!

— Вот это я понимаю, — одобрительно проворчал Эгиль. — У нас тоже бывает такой неурожай, что ячменя не хватает даже на пиво. Но уж когда Йоль, ни один гость не должен уйти голодным и трезвым. А иначе и дела не стоило затевать!..

Искры Твердятича при них уже не было. Ушел к собратьям своим, отрокам, чтобы на пиру служить прославленным гридням, могучим боярам и знатным гостям — среди прочих Харальду, другу своему, и Твердиславу, родному батюшке. Годков десять назад Пенек радовался бы и гордился, глядя на сына, А ныне ровесники Искрины многие сами уже были кметями, случись большое немирье — городскую рать в бой станут водить. А Искра? И ведь справный вроде бы парень, вот что обидно-то…

В разгар пира, когда приблизилась к перелому самая темная ночь года, раскрылись двери и двое отроков, перешагнув высокий порог, внесли большое, как щит, деревянное блюдо с горячей, дышащей перепечей. Перед молодым князем быстренько расчистили стол, и блюдо бережно опустилось на льняную браную скатерть. Колышащаяся гора печенья, пряников и сладких пирожков была, ничего не скажешь, внушительной. Вот уж правду молвил старый датчанин: потом — хоть зубы на полку, а на священном пиру, где ложки на стол кладут чашечками вверх и рядом с людьми незримо присутствуют боги, должно быть изобилие. Иначе весь год не видеть добра!..

Князь Вадим, как от пращуров заповедано, укрылся за блюдом и оттуда громко спросил:

— Видно ли, братие и дружино?..

— Где ты, княже? — первым спросил Твердислав.

— Где ты, княже?.. Не видать!.. — отозвались с разных сторон.

— Вот и в следующий раз, чтобы не видать было… — распрямился во весь свой немалый рост молодой князь.

— Господине! — поднял медовый ковш боярин Твердята. — Дозволь слово молвить.

— Молви, боярин, — кивнул кудрявой головой Вадим. — По глазам вижу, совет хочешь дать. А и бездельного совета ты мне до сих пор еще не давал…

Твердята встал, держа в руках ковш. — Батюшка светлый князь, — сказал он Вадиму. Тот по летам своим годился ему в сыновья, но что с того? Князь своим людям отец, они ему дети… — И вы, братие, Вадимовичи! Думал я нелегкую думу, с вами хочу перемолвиться…

Иные за длинными столами досадливо сморщились. И старые бояре на почетных лавках, и молодые гридни, рассаженные по скамьям. Про что могла быть у Пенька нелегкая дума? Про голодуху, про зверя и птицу, удравших далеко в лес, про хвори и злые знамения, сулящие беды еще круче теперешних… Тот же разговор, с которым уже подходили к боярину ближние друзья. Твердята сурово их обрывал, но чувствовалось — потому и обрывал, что самого грызло похожее. А сегодня, видать, своими устами решил высказать князю все, что другим воспрещал. Зачем, ради чего? В праздник-то?..