Меч Тристана

Перед Тристаном сошедшая по трапу с корабля на берег Арморики стояла настоящая Изольда — дочь короля Гормона и королевы Айсидоры. Несчастная принцесса, потерявшая все, включая память. Ах, Мырддин, Мырддин, что же ты натворил. Гуманист хренов! Интересные у вас там представления о добре и зле на вашем Втором уровне бытия! Или как он называл эту иную реальность — Высший Уровень, что ли? Выдал девушке, понимаешь, отступного бриллиантами и пустил по морю навстречу судьбе.

Плыви, Изольдочка, все твое детство и юность — ото фуфло. Мы его во временное пользование другой девушке отдали, а ты, дорогая, обретай новую жизнь, рисуй себе с нуля в свои двадцать. Какие наши годы!

Несчастное, забитое существо. Но как же хороша внешне! Как божественно прекрасна! Ведь точная копия Маши, а в глазах — ясный свет первозданной, никем не тронутой глупости. Некоторым, очевидно, именно это и нравилось, а Тристану — так сделалось страшно. Вон Рояль-то Нантский с ума сходил от Белорукой, полстраны в крови потопил, сотни деревень пожег «Черт! — злился про себя Тристан. — Ну и забирал бы ее, мне-то на кой хрен эта кукла? Однако вот беда: Роялю нельзя отдать — знамение было, и по всем звездам получается, что сестрица Кехейкова загадочная (а для меня так совсем и не загадочная, а на все сто процентов прозрачная) прибыла аккурат по мою душу. Именно мне предназначена. Во глупость-то: на одного Тристана сразу две Изольды. Что я вам, бык-производитель? Ну брат Мырддин, ну учудил!»

Крутились все эти мысли в голове Тристана с бешеной скоростью, и потому смотрел он на Изольду Белорукую бешеными глазами, а Кехейк, наивный, разумеется, взгляд такой принял за буйную и неуправляемую страсть, проснувшуюся вмиг в огрубевшей душе великого рыцаря. И заулыбался Кехейк. А тут еще девушка эта нежная шагнула к незнакомому рыцарю, просияла солнечной счастливой улыбкой и прошептала, вспоминая что-то свое, что-то очень важное, потаенное, интимное:

— Тантрис! Здравствуй, Тантрис!..

И тогда до Тристана дошло: она же его помнит, она его лечила тогда и вот вспомнила. Так велико было потрясение от этой встречи, что даже стертая память, стертая могучими силами иной реальности, пробудилась.

И значит, это судьба, значит деваться теперь некуда. Он должен будет все время находиться рядом с этой новой, точнее, наоборот — старой Изольдой, потому что первая по хронологии она. Он должен будет беречь ее от попыток вернуться в Ирландию, вспомнить родителей и окончательно развалить весь так тщательно выстроенный Мырддином сценарий, ведь тогда — полный кабздец, просто светопреставление!..

И Тристан пошел навстречу Изольде Белорукой с улыбкой и взял ее белые руки в свои. И это была уже почти помолвка. Ведь Хавалин только сказать забыл, точнее, специально не сказал, чтобы не сглазить, а на самом деле еще давно решил отдать свою дочь за Тристана. И отказываться в этой ситуации было — как в лицо плюнуть и старику, и лучшему на сегодняшний день другу своему, боевому товарищу Кехейку.

Официальный разговор между ними состоялся очень скоро, а брачная церемония тем более не заставила себя ждать, лишь только договорились в принципе, ведь помимо всего прочего Изольда Белорукая от Тристана без ума оказалась и рвалась стать женой его с откровенностью и бесстыдством кошки.

И настала их первая брачная ночь. И неожиданно Тристан понял, что даже не прикоснется к своей невесте. Понял, что совершил какую-то страшную, роковую ошибку. В чем она — было еще непонятно. Но сжимать в объятиях точную копию своей любимой, делать вид, что любишь просто куклу, соединяться в экстазе с одной лишь телесной оболочкой Маши-Изольды — хуже предательства, страшнее самого страшного греха, этого просто не можно было делать. Тристан думал про себя по-русски, и именно такой архаичный оборот выплыл у него из памяти: «не можно». «Не можно» звучало намного сильнее, чем «нельзя».

И ночь прошла, и он не прикоснулся к ней.

Потребовались, конечно, объяснения. Экспромт был слабенький, но убедительный: Тристан пожаловался на здоровье. Такой идиотской причины хватило ему на три ночи. Потом пришлось «расколоться». Он придумал, что после страшных смертных грехов, совершенных в далеких странах, вынужден был в одном древнейшем монастыре дать жестокий обет сроком на год.

И чего было не сказать про три года или про пять? Зашился, понимаешь, девочка, вколол себе этакую сексуальную «торпеду»! Ну что поделать, такой мужик тебе достался, терпи. Красивый плод, а скушать нельзя, не поспел еще!

И девочка, бедная, терпела. Но плохо ей было, он это видел и страдал. И за нее, и за себя.

И особенно за брата — после того случая на реке.