Меч в ножнах из дикой сливы

Самонадеянно, конечно, считать, что дао можно постичь в одно мгновение, но Ючжэнь ощущал себя тем самым просветленным избранным, сердце которого бьется вместе с ритмом мироздания. Пусть его мир в этой точке пока ограничен родительским домом и заброшенным садом, задача Ючжэня – вернуть в мировую гармонию старшего брата, быть с ним рядом в тяжелое время. И первым шагом к возвращению гармонии может стать возрожденный сад. Первым шагом на пути в тысячу ли[93], но ведь главное – этот шаг сделать.

Заодно пригодятся навыки, приобретенные в монастыре.

Сяньцзань изрядно удивился просьбе брата, но ключи от кладовой с садовым инвентарем выдал, лишь уточнил, нужна ли помощь и стоит ли позвать слуг. Ючжэнь только улыбнулся.

В свою старую комнату молодой даос входил с трепетом едва ли не большим, чем в сад. Все осталось по-прежнему, разве что игрушки были убраны в сундук, а кровать – задернута плотным пологом от пыли. Ючжэнь развесил на деревянной вешалке церемониальное облачение, тщательно расправил складки на накидке и пристроил рядом запасную одежду. Посидел немного на сундуке, потом откинул крышку. Сверху на бережно сложенных бумажных змеях и ярко раскрашенных глиняных фигурках лежала подушка в виде головы дракона – обтянутая небесно-синей хлопковой тканью, с вышитыми глазами и длинными усами из толстых ниток. Эту собственноручно сшитую подушку мать подарила ему на четвертый день рождения – отгонять плохие сны и злых духов. После ее смерти Ючжэнь несколько лет с подушкой не расставался, отчего она несколько поистрепалась, но потом уехал в монастырь, куда не пробраться ни одному злому духу, и мамин оберег пришлось оставить дома.

Эти воспоминания уже не вызывали боли – лишь светлую грусть, и Ючжэнь, погладив дракона по мягким ушам, достал его из сундука и посадил в изголовье постели: пусть добрые чувства и материнское благословение помогут ему исцелить душевные раны брата и вернуть мир и покой в дом.

В первый же вечер, когда они сели ужинать, Ючжэнь засыпал старшего брата вопросами о его жизни. Его, конечно, интересовало, как тот жил все это время, но цель была не только и не столько в утолении любопытства: хотелось, чтобы Сяньцзань ненадолго вышел из того отрешенного состояния, в которое его повергла смерть Шоуцзю. Разумеется, когда опрокинулось небо и перевернулась земля[94], глупо ждать, что все быстро наладится, но Ючжэнь упорно напоминал себе о первом шаге. За разговором он не забывал подкладывать старшему вкусные кусочки и вполне успешно скормил ему целую пиалу супа из свиных ребрышек с лапшой. Удивление на лице Сяньцзаня при виде пустой посуды стоило всех потраченных усилий.

Разговаривать с ним было все еще непросто: привыкнув к роли отца для младшего брата, Сяньцзань открывался с трудом. «Не о чем волноваться», «Не бери в голову», – слышал от него Ючжэнь первые несколько дней. Но терпение, как говорится, и железный столб до толщины иглы сотрет, так что молодой даос не отчаивался. Монашеское облачение осталось на вешалке, а сам Ючжэнь, высоко подвязав волосы, в одних штанах и белоснежной рубашке-шань отправился в сад и прилежно обрезал засохшие ветки, выпалывал сорняки на клумбах, расчищал заросшие мхом мощеные дорожки… Пару раз он видел краем глаза Сяньцзаня: тот стоял у калитки, но внутрь не заходил; а потом Ючжэнь уже не замечал ничего вокруг, потому как добрался до каменных табличек.

Отполированные до блеска плитки разноцветного мрамора находились в самых неожиданных местах: на валуне у склонившейся к пруду ивы, в корнях старой развесистой яблони, на бортике клумбы, на стене, на изящной полуколонне в зарослях можжевельника… Ючжэнь понимал, что его мать, будучи родом из знатной семьи и получив превосходное домашнее образование, вполне могла бы расположить таблички по сторонам света, с учетом направления стихий или иных философских понятий, как это делалось порой в монастыре Тяньбаожэнь, но предпочла спрятать их так, чтобы появление каждой перед глазами казалось неожиданностью, чудом. На табличках темнели изящные надписи – строки поэтов о жизни, природе, любви:

Если в сердце закралась печаль,
Лучше выйти и встретить зарю[95], –

прочитал Ючжэнь, раздвинув нежно-лиловые цветы рододендрона.

Сосновый ветер
Я приму как милость,
Луну и лютню.
Вот и все пока[96], –

сообщала табличка, укрытая зеленым сумраком у дальней стены. По этим табличкам маленький Ючжэнь когда-то учился читать; мать, водя пальцем по иероглифам, разъясняла значение каждого, а потом они учили стихи наизусть, и мальчик старательно переписывал их в тетрадь. Как же случилось так, что он совсем об этом забыл?

«Я верну жизнь в этот сад, ведь весной должны распускаться цветы», – пообещал он то ли Небесам, то ли покойной матери, а вернее всего, себе самому.