Меч в ножнах из дикой сливы

Сяньцзань думал, что привык к одиночеству, но, после того как Ючжэнь наполнил дом теплом и дыханием небесных рощ, вернул к жизни заброшенный сад и разбудил в душе старшего брата какую-то по-детски светлую веру и надежду на чудо, тишина вокруг стала восприниматься не даром, а проклятием. Без Ючжэня дом казался пустым и гулким, как заброшенный храм, Сяньцзаню отчаянно не хватало мудрой сдержанности Иши, яркой энергии Шоуцзю… «Размяк, расчувствовался! – ругал он себя. – Привык к обществу, будто до этого столько лет не жил один!» Но уговоры не помогали. Зайдя в комнату Ючжэня, которую тот не успел прибрать перед своим поспешным уходом, Сяньцзань увидел на кровати подушку в виде головы дракона и помрачнел еще больше. Чтобы окончательно растравить душу, пошел в покои родителей, в которые уже много лет заходили только слуги – прибраться, и долго стоял перед единственной картиной, украшавшей простую побеленную стену.

На желтоватой бумаге черными росчерками изгибались ветви зимней сливы, к ее алым цветам тянулись стройные побеги бамбука, а у подножия дерева поднимали изящные головки орхидеи и качали пышными венчиками хризантемы. Матушка написала эту картину в год рождения Ючжэня и потом часто говорила, что Небесные покровители одарили ее четырьмя сыновьями, которые, как и четыре благородных растения[114], принесут в этот мир благородство и красоту. Даже после ухода Шоуцзю она не сняла картину, продолжая любить всех своих детей. Сейчас из братьев Си осталось только трое, и Сяньцзаню подумалось, что уже не с четырьмя благородными растениями их стоит сравнивать, а с «тремя зимними друзьями»[115], которым надо выдержать новые испытания и дожить до весны. И какая разница, что весна уже за окном? Себя Сяньцзань ощущал сосной, умудренной опытом, мужественно встречающей удары судьбы, с тяжелыми годами за плечами. Иши – несомненно, бамбук – почтительный сын, любящий брат, стойкий к невзгодам. А Ючжэнь – совсем как мэйхуа: спокойный, чистый помыслами, несущий гармонию повсюду; истинный дух цветущего дерева, каждый шаг которого сопровождается благоуханием.

Мысли о братьях не приносили умиротворения. Да, им не грозит стать соседями в разлуке[116]: слишком крепка связь, – но оба подвергаются опасности, и еще неизвестно, кто – большей. Дворцовые интриги едва ли не страшнее нехоженых троп в глуши.

Пару дней после ухода Ючжэня Сяньцзань не покидал дома, проводя почти все время в саду: кормил карпов в пруду, поливал цветник и подолгу стоял у табличек со стихотворными строками; будто начертанные искусной рукой иероглифы, подобно заклинаниям бессмертных, могли изменить действительность и повернуть время вспять, туда, где вся семья еще вместе, не разделенная непониманием, сожалениями и смертью. А на третий день собрался с раннего утра, надел новый лиловый ханьфу, заколол волосы шпилькой с нефритовым цветком, которую выбрал для него Ючжэнь, и отправился в лавку. Дела не могли дольше ждать, да и привычные заботы – лучшее лекарство.

Сяньцзань сидел за прилавком с книгой учета, когда появился Цзю Цзяньи, главный местный модник и сплетник. Младший сын владельца половины винных лавок города, поздний ребенок, избалованный матерью и домочадцами, он с детства спал на высокой подушке[117] и привык ни в чем себе не отказывать. Неограниченное свободное время позволяло Цзю Цзяньи собирать на дорогах всевозможные слухи и сплетни и нести их на все окрестные тропинки[118]. В лавке Си он появлялся неизменно раз в пару недель за новыми тканями – всегда выбирал их сам, не доверяя слугам, – и неизменно в новом наряде, причем в отличие от большинства горожан его круга, в повседневной жизни ограничивавшихся двумя-тремя слоями, каждый раз одевался как на прием в императорский дворец. Сяньцзань, обычно вежливый с посетителями, но не выносивший сплетен и пересудов, в свое время раз и навсегда запретил Цзю Цзяньи приносить все это в лавку Си, и избалованный молодой человек, как ни странно, послушался. Вот и сегодня он вплыл в лавку в облаке цветочных ароматов, уважительно поклонился, завидев самого хозяина, звякнул шпильками в сложной, почти женской прическе и, осведомившись о новых поступлениях, занялся осмотром тканей. Цзю Цзяньи честно держал слово не сплетничать, но весь его вид – от блестящих возбужденно глаз до подергивающихся пальцев и закушенной нижней губы – говорил о том, что гостя просто распирает какая-то новость. Бросив на него взгляд раз, другой, Сяньцзань решился, со вздохом отложил книгу и проговорил:

– Молодой господин Цзю, вижу, вам не терпится поделиться чем-то в высшей степени примечательным. Я помню наш с вами разговор, но так совпало, что именно сегодня меня одолела скука. Не расскажете, что вас так воодушевило?