Меч вакеро

Он замолчал, глубоко хватил пахнущего лимоном воздуха и причмокнул губами, будто смакуя душистое вино.

— Знаешь, Терези, лихорадка к пиастрам у меня поубавилась на пинту-другую… Зато появилось желание жить! Надо бежать! Ты со мной?

Она нервно рассмеялась, отпрянула от отца. В быстрых движениях сквозила природная грация, недоступная белым женщинам. Она уже была донельзя сыта выкрутасами папаши и, признаться, привыкла к ним, как привыкают в Мексике к угонам скота индейцами.

— Знаешь, — вспыхнула она, — охранять тебя и даже слушать у меня нет желания. Хочешь — беги! Я остаюсь, ты стал просто противен мне… Такая подлость! Тебя вообще нельзя знакомить с порядочными людьми!

— С такими, как твой андалузский жеребец?

— Замолчи и не трогай его!

— Тихо, ты, кобыла стоялая! — Муньос сплюнул черную от табака слюну на разбитое колесо кареты, и голос его зазвучал как трещотка гремучей змеи. — Гляди-ка, нельзя знакомить! А я скажу тебе, что нельзя всю жизнь отсиживаться в курятнике. Да если хочешь знать, отец твой — хоть куда! И что ты вынюхала во мне плохого? Вот раньше я был… — Антонио по обыкновению врал, себя не помня. — В те годы, когда тебя не было и в замыслах, я был лихим кабальеро! Творил зло и добро, как хлеб маслом мазал… Но ты не думай, — он пьяно осклабился и запрокинул тыкву, — не я был такой, а жизнь… Прирезать на дороге человека, лишить его славного имени — для меня было всё едино. Вот моя голова — тогда я не верил в Иисуса!

— И когда же поверил?

— Когда родилась ты и боднула сей чертов мир криком. Вот с тех пор, дочка.

Он вновь собирался оросить глотку, но дочь вырвала тыкву и выплеснула остатки:

— Но-но, без рук, па! Я выполнила всего-навсего просьбу матушки и дона Диего. И не смотри на меня так. Хватит пить!

— Ого, и только? А у меня такое чувство, дочка, что ты мне за что-то мстишь. Но смотри, если что… — он погрозил большущим волосатым кулаком, — ведь в моих жилах, если хочешь знать…

— Не хочу, и так знаю: одна мескалерская водка булькает. Бери ружье, и едем. Сердцем чувствую: в ущелье что-то неладно…

— Да ты совсем рехнулась! Стоило появиться этому чертову испанцу, и ты утопила в его объятиях все мои надежды. И зачем он тебе нужен такой? Каждый раз, когда он будет уходить на войну, ты будешь медленно умирать и просыпаться в ужасе, ясно? Ну, что ты на меня пялишься, будто я тебя воровать заставляю? Дырку протрешь. И не хмурь брови! Выбрось его из башки. Пусть вон лошадь думает, у нее голова больше.

Глаза девушки обожгло слезами. Такой тон был хуже всякой порки. Обида и злость оглушили ее, взвинтили нервы…

Она почти не слышала папашиной болтовни вперемежку с чавканьем. Тот между делом успел расправиться с отварным куском вчерашней холодной мулятины, что завалялся в суме. Тереза подавленно молчала. И правда, она позабыла о Луисе… «Хм, зато уж Луис наверняка не забыл о нас. Почему так долго нет Диего? Святая Дева, а вдруг там, в ущелье, они уже встретились: Диего и Луис?!»

— Это какой же надо быть дурой! — продолжал орать Антонио с набитым ртом. — Отдавать себя сумасшедшему, который готовится стать мертвецом! Ты мне ответишь, что происходит с тобой? Эй! Я спрашиваю! Да не молчи ты, сучье отродье! Язык-то у тебя есть?

— Есть, но не такой длинный, как твой. Между прочим, у тебя штаны расстегнуты, — с серьезным видом сказала Тереза, взглядом указав на ширинку: — Когда ты последний раз мылся?

— А что? — папаша насторожился, будто при беседе с королевским жандармом.

— Ты такой грязный и вонючий, отец, что рядом и лошадь задохнется.

— Цыц! Не умничай — мы в дороге. — Он долго стоял с бордовым от злости лицом, прежде чем нашелся: — Я всё же, Терези, надеюсь, что ты уважаешь меня и доверяешь больше, чем хочешь показать. Пойми, ты играешь с огнем, дочка! Надо крепко подумать.

— С ним я готова играть в любые игры, ты же сам говорил: когда любишь — не думаешь!

— А надо бы… — Початок упреждающе поднял указательный палец.

— Ну вот, индюк думал да в суп попал.

— Ух ты, какая шустрая!

— А ты — трусливый! Ну, закончил? Ты скоро мне плешь проешь. А теперь послушай, — девушка легко взобралась на козлы. — Может, я и дура, не спорю, но совесть моя не на дне бутылки. Короче, я еду за ними!

Кнут яростно щелкнул над лысиной Муньоса, карета накренилась и нехотя тронулась. Буйное одеяло листвы скрыло ее; империал скрипел уже где-то там, за дальней персиковой рощицей, а он продолжал стоять у погасшего костра и тупо таращился на примятую колесами траву. Ветер с песком был ничто в сравнении с бурей, бушевавшей в его сердце. Антонио пришел в себя от укусов жалистых паутов3.

— «Ты понял?» — Початок желчно передразнил дочь. — Да, понял, что я последний бурро4.

Глава 4

Небо развиднелось, когда перед доном и Мигелем открылся зев теснины. Корявое жерло — длиною не более чем в две четверти лиги и шириной в триста футов — было схвачено жесткой щетиной чапарраля; подножия каменистых зубцов утопали в непроходимых дебрях скальной розы и пышнорунных наростах испанского мха.