Мечи свою молнию даже в смерть

Она выпустила из себя стон, как ребенка из чрева, и осела на пол, на дырявый линолеум, напротив обломанной и засохшей вербены. Теперь подоконник находился на уровне ее немигающих, заволакивающихся слезами глаз, и этими глазами она вдруг увидела на балконе дома напротив ту самую собаку. Она стояла на балконе, величавая, белая, и смотрела на Людмилу. Женщина могла бы поклясться: именно СМОТРЕЛА!

В этот момент сине полыхнуло, рявкнул гром. От грохота Людмила зажмурилась, а когда разлепила глаза, собаки уже не было. Толстенные струи хлестали сверху на этот балкон без покрытия, били наотмашь листву, гвоздили по тротуару. По краям дороги кипели быстро набирающие силу лужи. Небо серым мешком выпятилось вниз.

Все. Она была унижена и растоптана. Значит, зря они с Иркой симоронили на Принца. Нет этого Принца, как и нет сказки в этой жизни. Нет и не было! Ей не уйти от кармы. И все будет по-прежнему. Уродина, проклятая уродина с большими ногами и выпирающими зубами. Никому она не нужна! Принц оказался мерзавцем, золото обратилось в пепел.

Она тупо смотрела на свои ступни – ее проклятие. На вымытых водой пятках, хороших, крепеньких, темнели слегка поблекшие цифры – двойка и единица. Кто их нарисовал? Кто издевался над ней, спящей без сил? Она не помнила.

Люда плакала горько и даже пробовала биться, стискивая зубы о пол, – линолеум чуть смягчал удар. Рыдая, она лежала на полу, утопая в собственных слезах, и из разбитого носа текла кровь, оставляя на линолеуме размытые розовые следы.

А дождь колошматил по крыше. Задыхивал влагой в открытое, в решетках, окно.

И в этот момент незапертая ее дверь распахнулась.

Сначала Люда увидела ноги. В каплях дождя и прилипших хвоинках. Ноги прошлепали к ней, пошевелили пальцами, скребя пол и сверкая вишневым лаком на ногтях, а потом сказали с привычной, ласковой издевкой:

– Мать! Че лежишь-то?! Блин, плясать надо!

Людмила поднялась на четвереньки, как собачка. Подруга стояла мокрая до нитки. Ее зеленое «дорожное» платье прилипло к телу, показывая роскошную фигуру, все еще сводившую с ума сантехников. В мокрой тонкой руке плясала бумажка. С удивлением всматриваясь в испачканное кровью лицо Люды, Ирка проговорила:

– Ты не поверишь, я Виссариону отдалась. Зверь мужик! Но добрый. А ты чего ящик почтовый не смотришь, а? И че лежишь?! Плясать надо! Телеграмма тебе!!!

И эта бумага, пропитавшаяся уже дождевой влагой, выпала из ее руки, прямо под нос Людмиле. На розовом бланке международной телеграммы Людочка, глотая вдруг снова подкатившие комком слезы, прочла:

«Дорогая Людмила! Я очень переживаю за вас. Я хочу вам приехать Москву и пригласить поездку Лондон. Я вас обеспечу всем необходимым ни о чем не заботьтесь. Хочу чтобы вы мне не отказали. Я хочу чтобы вы были всегда рядом. Я вас люблю. Не надо за меня смеяться. Я очень серьезен! Билеты вам заказаны до Москвы, доставят нарочным. Если вы мне отказываете, вы разбиваете мое сердце. Умоляю вас, стоя на коленях!

Искренне влюбленный вас, Джулиус Джеффри Кроу».

– Ты не поверишь, – Ирка присела перед ней на корточки, отчего ее голые ступни напряглись, показав всю волшебную грацию длинных, сильных пальцев и отличную мускулатуру мокрых от дождя ног. – Виссарион – просто блеск! Он даже пить завязал… Так вот, этот твой Кроу приезжает сюда завтра! Наверно, за тобой. Эй, мать! Ты какого хера ревешь-то? Дождалась Принца! И скажи мне на милость, кто тебе нос разбил?

* * *

Термометр не знал, что его засекли тогда, когда в семь утра он покинул общежитие, выкинув в урну у входа недавно купленный в канцтоварах фломастер – для надписей на дисках, то есть очень стойкий. Он вышел и, насвистывая, отправился домой, досыпать. Но дома он первым делом схватился за телефонную трубку:

– Алло! Лахмус! А, скотина, опять нажрался… Давай, похмеляйся и деньги ищи. Че? Да ниче! Я ее трахнул! ТУДА! Понял?

Коллега по общему хобби ворчал неразборчиво. Термометр назвал время и место встречи и завалился в кровать. Эх, поспать бы еще после таких суток! Ему везло.

В половине двенадцатого он вышел из дома, укрытого тенями сосен, – обыкновенной малосемейки, в которой снимал свою однокомнатную. В кармане приятно теплилась тысячная бумажка. Вот так галантный век награждает своих кавалеров!

Лахмусов сидел за столиком, мотая головой, словно корова, отгоняющая оводов. Он иронически посмотрел на прибывшего Термометра, на его длинные локоны, на его светлый, но грязноватый пиджак да полотняные брюки и оскалился:

– Ишь, мля, герой-любовник! Цифры-то почти стерлись, едва увидел! Ну, рассказывай!

– Щаз! – Термометр с шумом утвердился в красном креслице. – Как говорят? Утром – деньги, вечером – стулья…

Он хихикнул, но этот смешок был заглушен возбужденным разговором двух озабоченных наукой алкашей, сидящих сзади:

– …а я те говорю: твой Геродот, нах, отстой полный!

– Я те, нах, щас башку поломаю! Ты, мля, Геродота не трожь!

– А я говорю, мля, Платон…