Мечник. Око Перуна

– Это всего лишь старая сказка, которую рассказывала мне когда-то моя старая-престарая няня, родом от чуди белоглазой. А тебе я ее рассказала для того, чтобы подбодрить. Ты был маленький и отчаянно боялся воды. Надо же было как-то тебя успокоить! Сказки для того и придуманы.

Она посмотрела на Ворона. Тот держался рукой за ладанку и выглядел обескураженным. Добронега щелкнула его по носу и сказала твердо:

– Не всякой сказке верь. И не горюй – ты страх сам преодолел. И уточка тут совсем ни при чем.

С тех пор Ворон перестал носить ладанку. Со временем и забыл о ней. И вот та самая уточка, с помощью которой он научился плавать, лежала перед ним.

Замыслила что-то бабка, впрямь – нужно сходить. Ноги были ватными. Ворон вышел на двор, зачерпнул ведерком воды из колодца и опрокинул на себя. Холодная вода привела его в чувство. Кликнул слуг, обрядился в свежую рубаху, пристегнул плащ, выбрал в конюшне свежего коня и отправился в заповедный лес.

Лес встретил его сумрачной прохладой. Копыта коня утопали в мягком мху, звуки гасли среди огромных темных елей. Солнце почти не пробивалось сквозь разлапистые ветви.

Подъехав к домовине бабы Еги, Ворон привязал коня и начал взбираться по крутой лестнице. Дверца отворилась с тоскливым скрипом. В избушке было темно. Что-то едва уловимое шевельнулось во мгле:

– Приехал? Заходи.

Добронега чиркнула кресалом, и в очаге заплясал легкий огонек. В последнее время она сильно похудела, одежда висела на ней как на пугале. На исхудавшем лице особенно как-то явственно стали заметны крючковатый нос и большие, черные, яростные очи.

Ворон, согнувшись, вошел, уселся на сундук и вопросительно посмотрел на бабку.

– Несолоно хлебавши?

– Уже донесли?

– Ты думаешь, раз я в лесу живу, так и не знаю ничего? Поболе тебя еще знаю, князь. А уж понимаю и еще больше.

Ворону вовсе не хотелось выслушивать назидательную болтовню. Но сил не было подняться и уйти.

– Зачем звала?

– Уж и просто так не хочешь бабушку свою навестить? Обязательно тебе причина нужна?

Однако Ворон знал, что просто так Ега никогда за ним не посылала. Но промолчал – говорить тоже сил не было. В густом сумраке тесной бабушкиной избушки он сидел, устремив глаза на пламя очага. Добронега, ведя разговор, перебирала подвешенные к кровле пучки сушеных целебных трав и кореньев. Протянула Ворону корешок:

– Вот пожуй-ка, а то разит от тебя.

Ворон послушно взял сухой корешок и принялся жевать: он с детства усвоил, что перечить бабке не нужно. Корешок был почти совсем безвкусным и лишь слегка горчил. Однако, неведомо с чего, не выветрившийся еще до конца хмель вдруг как рукой сняло, голова прояснилось.

Добронега заглянула ему в глаза:

– Ага, проснулся, теперь можно и поговорить.

Она села за стол напротив Ворона, подперла руками голову и сокрушенно произнесла:

– И кого я воспитала?

Вопрос, понятно, ответа не подразумевал, и Ворон по-прежнему хранил глубокое молчание.

– И не то беда, что в битве проиграл и людей сгубил, а то беда, что сдался и медом решил себя отпоить. Да и каменья ты упустил потому, что в пещере пир устроил, вместо того чтобы быстренько домой вернуться. Ну да ладно, это списываю на то, что жены у тебя хорошей нет, некому тебя уму-разуму выучить. Не буду сейчас об этом говорить. Я тебя за другим позвала. Скажи-ка мне, милый внук, куда теперь наши супротивники каменья повезут?

Ворон удивился, откуда бабка узнала про пир в пещере, но удивление свое оставил при себе и лишь ответил на вопрос:

– В Киев повезут, ясное дело. Ко двору великого Киевского князя Ярослава. Пропали камни.

Ега кивнула и стукнула сухим кулачком по столешнице, усмехнулась зловеще и заявила:

– Там мы их и прихватим.

Ворон воззрился на нее недоуменно:

– Как прихватим-то? Они уже поди к Киеву подъезжают, а мы здесь, в Китеже. Хоть десять коней загони – не успеть уже. Да и бесполезно: Киев – город большой, и дружина княжеская своевольничать, мечами махать не даст. Это не Колохолм.

Старая Добронега таинственно усмехнулась и закатала до локтя рукав своей безразмерной рубахи:

– Смотри.

Ворон посмотрел. На самом сгибе руки, в локтевой впадинке, на старой морщинистой коже он увидел небольшой рисунок, изображавший то ли пылающее колесо, то ли солнце. Рисунок был вбит двумя красками, красной и черной, когда-то давно – уже порядком расплылся. Не успел Ворон как следует рассмотреть, как бабка одернула рукав и снова уселась на свое место.

– Что это? – Ворон по-прежнему смотрел недоуменно.

– Это метка, знак даждьбожьей дружины.

– Какой дружины?

– Даждьбожьей.

– А что это? И какое отношение…

– Это длинная история, – перебила его Добронега, – начиналось все тогда, когда старый князь Владимир начал крестить Русь. Сначала киевлян, потом новгородцев, и до смолян очередь дошла, и до суздальцев. До нашей глухомани не добрались, но там, где князь киевский мог уследить, утверждалась новая вера. Люди жгли старых богов и начинали поклоняться новому богу, то ли греческому, то ли иудейскому. Кто-то с желанием, кто-то – из страха. Немало было и таких, кому вовсе все равно, лишь бы был кусок хлеба да миска каши.