Мечта, которая сбылась (СИ)

Дополнительные душевные муки ему доставляло осознание собственной униженности, глубины падения, наконец, ограбленности. Фролло не знал, куда пошла Эсмеральда после того, как он, следуя за парижским прево, велел девушке скорее покинуть его дом. Узник постоянно тёр ладонями щёки, на которых успела отрасти щетина. Он терпеть не мог неопрятности и всегда тщательно следил за собой. Он поймал себя на том, что неосознанно накручивает на палец волосы на висках. Такая вредная привычка у Жеана водилась в мальчишеском возрасте и он думал, что навсегда искоренил её.

Где-то здесь, возможно, за стеной, держали Оливье ле Дэна, чьё предсказание всё-таки исполнилось. Под стенами тюрьмы ежедневно прогуливалась Эсмеральда. Жеан, стиснутый inter parietes*, об этом не ведал. Он ходил и ходил по своей камере-одиночке, изредка присаживаясь на постель. Заключённый, тоскуя по цыганке, брату и Квазимодо, нетерпеливо выжидал, что с ним будет.

* В четырёх стенах (лат.)

========== Глава 14. Что позволено женщине ==========

Двадцатого июня в Париже царил такой ажиотаж, будто городские стены вновь осаждали войска Карла Седьмого. Ремесленники бросали свои дела, торговцы запирали лавки, школяры из числа наименее прилежных без зазрения совести прогуляли университетские диспуты, матери семейств оставили домашние хлопоты. Даже колченогие христарадники с завидным проворством устремились туда же, куда собирались к полудню все, кто мог свободно передвигаться. Словно ручьи текли по улицам, впадая в большое шумящее озеро на Гревской площади, где накануне плотники соорудили эшафот. День этот, между тем, отнюдь не являлся праздничным и военные действия никакие не велись. Причиной столпотворения послужила грядущая расправа над тем, кого парижане искренне ненавидели всеми фибрами своих душ. На двадцатое июня назначена была казнь бывшего Верховного судьи Жеана Фролло дю Мулен, обвинённого в злоупотреблениях должностными полномочиями. Его приговорили к обезглавливанию с предварительным публичным покаянием у собора Парижской Богоматери. Грех не взглянуть на унижение проклятого стервятника и упустить возможность освистать его или, ещё лучше, швырнуть в него камнем! Оттого-то на площади яблоку негде упасть, оттого голоса горожан звенели радостью, а ноги бежали быстро, не щадя башмаков.

— То-то подарочек уготовил нам король в честь коронации! — возбуждённо переговаривались зрители.

— Небось меч Анрие Кузена заржавел без дела.

— У него-то заржавел? — присвистнул недобросовестный школяр, голодный, а потому злой, как чертёнок.

— Мэтр Анрие мастер своего дела, — пыхтел толстый, обливающийся потом бакалейщик. — Ставлю флорин: он отсечёт судье голову одним ударом!

Нашлись, однако, и недовольные, по всей видимости, отличавшиеся особой кровожадностью среди любителей жутких зрелищ, а также чрезмерной злопамятностью.

— Смерть на плахе слишком лёгкая и быстрая, — ворчал один, видимо, знавший в казнях толк. — А вот кабы его повесить, как дьявола ле Дэна! Тогда бы он дольше мучался.

— Верно говоришь! Посмотрел бы я, как он корчится в петле! — брызгая слюной, кричал второй. — Он приговорил к верёвке моего брата, так пусть же накинут удавку и на его шею!

— Куда против традиции? Белую кость — на плаху, чёрную — на виселицу или в костёр!

— Ничего! Бьюсь об заклад, стража протащит его на верёвке по площади, а уж одно это дорого стоит.

Итак, зрители делали ставки, строили догадки, возбуждённо переговаривались, словно оголодавшие в предвкушении хорошего угощения. Бывает, нетерпеливые гости, ожидая, когда их пригласят к столу, точно так же суетятся, поводят носами, ловя ароматы с кухни, поднимаются на цыпочки, заглядывая поверх голов. Никто и не подумал, каково придётся епископу Парижскому потерять брата. А ведь добродетельный священник пользовался всеобщим уважением и не раз помогал нуждающимся. Воистину, объятый радостью глух к нуждам ближнего! Сложно было в тот день отыскать в Париже человека, равнодушного к предстоящей расправе, но только трое испытывали искреннее горе, а четвёртый предпочёл сохранить нейтралитет.

Первый — упомянутый нами Клод Фролло де Тиршап, так и не сумевший переубедить Анну де Божё. Епископ добился аудиенции у регента, пустил в ход красноречие, просил и умолял, но герцогиня, истинная дочь своего отца, осталась непреклонной. Она не хотела оставлять в живых такого человека, как судья Фролло, слишком много знавший об усопшем короле. Выслушав священника, она холодно объявила, что решение её неизменно и приём окончен.

— Ваше величество! — сдерживая негодование, вымолвил обычно кроткий епископ. — Вы желаете ознаменовать начало нового царствования жестокими расправами? Разве мало пролито крови? Господь говорит: «Но вы любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего…»

Анна де Божё нахмурилась, в гневе сделавшись ещё больше похожей на Людовика Одиннадцатого. Губы её превратились в узкую линию, тогда как глаза округлились. В словах епископа ей послышался откровенный намёк на недавние распри с Людовиком Орлеанским, скрывающимся ныне в Бретани.