Мечта о Просвещении. Рассвет философии Нового времени

Каким образом один вариант устройства мира может быть лучше другого? На этот вопрос частичный ответ, впечатливший Лейбница, был предложен в 1670-е гг. Мальбраншем. По словам этого философа-священника, замечательная особенность нашего мира в том, что им управляют принципы, которые «настолько просты и естественны, что вполне достойны бесконечной мудрости его создателя»[606]. Не подобает Богу постоянно возиться с земными делами, поэтому он установил физические законы, чтобы все процессы действовали слаженно сами по себе. Более того, эти законы помогают объяснить некоторые кажущиеся недостатки Его мастерства. Взять, к примеру, рождение уродливых детей. Бог мудро устроил так, что воображение матери влияет на ее нерожденного ребенка, оказывая благотворное влияние и помогая ему избежать некоторых опасностей. Если мать боялась львов, ребенок унаследует ее страх и автоматически будет их избегать. Но один побочный продукт этого гениального механизма, предполагал Мальбранш, заключается в том, что иногда ребенок принимает форму фрукта, которого его мать жаждала во время беременности[607].

Рождение небольшого числа грушевидных детей было приемлемой платой за общее благо эффективного механизма наследования. Точно так же тот факт, что дождь бесполезно поливает океаны, а не только обрабатываемые земли, – результат замечательного постоянства законов движения. Было бы возможно создать мир, в котором дожди шли бы только тогда и там, где они приносят наибольшую пользу. В этом смысле Мальбранш был готов признать, что Бог мог создать мир, «более совершенный, чем тот, в котором мы живем»[608]. Но, согласно Мальбраншу, физика такого мира была бы слишком запутанной. Поэтому, когда Бог выбирал из «бесконечности возможных миров», Он избрал тот вариант, который был наилучшим «в отношении простоты способов, необходимых для его создания или его сохранения»[609].

Лейбницу, который встречался с Мальбраншем в Париже, понравилась эта мысль об огромном количестве «возможных миров», и он принял рассказ Мальбранша с одной поправкой. Лейбниц думал, что неправильно говорить, будто Бог мог в каком-либо смысле сделать наш мир совершеннее. Так как наш мир имеет наилучшее возможное соотношение между простотой законов и желаемыми результатами, то его следует рассматривать как лучший из всех возможных миров.

Когда известие о лиссабонском землетрясении достигло Вольтера, спустя почти 40 лет после смерти Лейбница, он написал другу:

Да, мсье, физика может быть жестокой наукой. Было бы очень сложно объяснить, как физические законы творят столь ужасающие бедствия в лучшем из возможных миров. Сто тысяч наших соседей-муравьев внезапно оказались раздавлены в нашем муравейнике…[610]

Вольтер уже давно высмеивал Лейбница. Десятью годами ранее в другом письме он иронично поинтересовался, «почему так много людей перерезают друг другу горло в лучшем из всех возможных миров»[611]. Вольтер не был пессимистом: он оспаривал утверждения Паскаля о том, что человеческая жизнь во всех отношениях ничтожна. Но даже если все не так уж плохо, то, согласно Вольтеру, все наверняка может быть и лучше, и нелепо убеждать себя в обратном. В течение нескольких недель после землетрясения он закончил свою «Поэму о гибели Лиссабона», в которой ругал «обманутого мудреца, кричащего, что все полезно»[612] и противопоставлял ему опустошение Лиссабона. Единственный подходящий и гуманный ответ на подобное зло – это скорбеть, надеяться на лучшие времена и признать неспособность разума постичь смысл бедствия, как утверждал Бейль в своих рассуждениях о зле. Чего Вольтер не мог вынести, так это мысли, что некая безжизненная философская система способна продемонстрировать, что человеческие страдания необходимы и, следовательно, это не повод расстраиваться.

Руссо выразил Вольтеру недовольство его поэмой. По мнению Руссо, «большинство физических бедствий, которые мы испытываем… сотворены нами самими»[613] и число погибших в Лиссабоне стало лишь очередным результатом нашего неправильного современного образа жизни. Если бы горожане «жили в менее массивных зданиях, разрушения, возможно, были бы не такими значительными». Более того, меркантильные граждане сами виноваты в том, что не убежали в безопасное место после первых подземных толчков: «Сколько бедных созданий погибло… потому что кто-то захотел вернуться за своей одеждой, другой – за своими бумагами, третий – за своими деньгами?»