Мечтавший о солнце. Письма 1883–1890 годов

Не знаю, как ты воспримешь мое последнее письмо, которое все-таки не было злонамеренным. Мои дела могут идти хорошо, и в наших общих интересах сосредоточить силы, которыми мы можем располагать. Я в нескольких словах ответил и Терстеху, и Мауве на их отказ, сказав им: «Я согласен с Терстехом относительно того, что для меня ЛУЧШЕ искать новых людей, чем пытаться возобновить старые связи, что таково и мое собственное представление, но, помимо этого, у меня тем не менее достаточно веры в будущее, и я НЕ БУДУ С ЛЕГКОСТЬЮ отказываться ДАЖЕ от возобновления старых связей – пусть они будут даже более прочными, чем прежде». Таков был мой ответ Т. И тебе я тоже говорю: я верю, что с тобой это тоже возможно – установить более прочные отношения, чем сейчас.

Но, откровенно говоря, я думаю, что последние полтора-два года ты был по отношению ко мне слишком нейтрален, и я в особенности желаю большей сердечности, а дружба была для меня слишком прохладной и недостаточно одушевленной.

Если угодно, считай это моим высокомерием, однако это не высокомерие, по глубоко практическим причинам я уже указывал тебе на это раньше и указываю еще раз.

На днях Марго Бегеманн вернется в Нюэнен, мы с ней всегда оставались добрыми друзьями, это по моему совету она не уступала своим сестрам, которые дали понять, что предпочли бы, чтобы она не возвращалась, и твердят ей, что, по их мнению, она все испортила. Напротив, у ее семьи есть обязанности по отношению к ней, а в то время, когда ее брат обанкротился, она вкладывала в дело свои собственные деньги.

Дело в том, что, если мы с ней решим любить друг друга, в привязанности друг к другу – и вправду существующей уже давно – нет ничего дурного и ничего такого, в чем нас можно было бы упрекнуть. Будь то она или я. И на мой взгляд, нелепо, что эти люди считали, будто должны об этом беспокоиться, да еще, по их мнению, в моих или ее интересах. Хорошую же службу они нам сослужили.

Любой мог делать это из лучших побуждений, однако Луи Бегеманн – у него тоже были свои возражения, но он был и оставался таким, что и она, и я могли с ним разговаривать, и все не обернулось гораздо хуже именно потому, что он был гуманным и сдержанным, а когда с ней приключилось то, о чем знал только я, он смог помочь, все остальные только мешали бы. И в отношении мер, которые тогда необходимо было принять, у нас было полное единодушие.

Впрочем, за три дня до случившегося я предупреждал его и сказал, что беспокоюсь о его сестре.

Несомненно, что раньше или позже она проявляла бо́льшую или меньшую доброту и оказывала услуги почти всем соседям, будь то в болезни или в каком-либо другом затруднительном положении.

И мы с ней привязались друг к другу именно во время маминой болезни.

Только что она мне написала: если вдруг в Нюэнене кто-то болеет, сходи и посмотри, не нужно ли чем-нибудь помочь. Короче говоря, в ней тысяча вещей такого рода.

И то, что здесь произошло весьма прискорбное недоразумение, – самое мягкое, что можно сказать по этому поводу.

Думаю, что теперь, оглядываясь назад, ты больше не будешь говорить так, как в тот вечер.

Это касалось меня одного, и я мог это выдержать, так что о каких-то упреках с моей стороны в твой адрес речь не идет.

Лишь говорю тебе в качестве объяснения: точно так же, как ты говорил со мной, способным это выдержать, ее сестры говорили с ней, которая от этого растерялась. Ты не имеешь к этому никакого отношения, потому что говорил со мной, способным это выдержать, а не с ней.

Но на самом деле вина лежит на ее сестрах или, скорее, на одной из сестер, которая проявляет слишком большую твердость, потому что все еще сердится и злится.

Тебе придется самому повторить мне, что ты затаил обиду, – прежде чем я тебя в этом заподозрю.

Вот и все, что я хотел тебе сказать.

482 (388b). Тео Ван Гогу. Нюэнен, понедельник, 2 февраля 1885, или около этой даты

Дорогой Тео,

ты называешь мое последнее письмо «особенно неприятным», и я много чего могу на это ответить.

Прежде всего вот что: некоторое время тому назад именно ты писал мне всякие неприятные вещи об отношениях у нас дома – я слышу их от тебя и других уже больше 15 лет, а это большой срок.

Особенно такое: «Что ты подозрителен». Если бы там было только то, о чем сказано выше, я, наверное, не обратил бы внимания.