Мечтавший о солнце. Письма 1883–1890 годов

Но я хочу указать тебе на одну вещь, которая заслуживает внимания. Все академические фигуры рисуются на один манер, так сказать, «лучше некуда». Идеально, без единой ошибки. Ты, наверное, уже понял, к чему я клоню, – при этом без малейшей попытки открыть что-то новое.

Но не так обстоит дело с фигурами на картинах Милле, Лермита[4], Регаме, Лермита, Домье. Они тоже хорошо построены – но в конечном счете не так, как учат в академии. Я считаю, что, как бы академически правильно ни была написана фигура, в наше время она ЛИШНЯЯ, даже если ее автор сам Энгр (кроме его «Источника», эта фигура как раз нова – она была, есть и будет новой всегда), если в фигуре отсутствует то, что по-настоящему современно: интимный характер, занятие каким-то ДЕЛОМ.

«В каком же случае, по моему мнению, фигура не будет лишней, даже если в ней есть существенные ошибки?» – спросишь ты меня, наверное.

Когда человек с лопатой копает землю, когда крестьянин – это крестьянин, а крестьянка – это крестьянка. Разве в этом есть что-то новое? Да. Даже на картинах Остаде и Терборха фигурки не работают так, как в наше время.

Я хотел бы рассказать об этом больше, я хотел бы рассказать, насколько лучше я хотел бы делать то, за что взялся, и насколько выше, чем собственные работы, я ставлю работы некоторых других художников. Ответь, пожалуйста, на вопрос: знаешь ли ты на картинах старых голландских мастеров хоть одного человека с лопатой, хоть одного сеятеля??? Пытались ли они хоть раз изобразить работающего человека? Стремился ли к этому Веласкес в своем «Водоносе» или других народных типах? Нет.

На старых полотнах фигуры никогда не заняты работой. В последнее время я упорно работаю над фигурой женщины, которую увидел прошлой зимой, когда она выкапывала морковь из-под снега. Вот видишь, это делали Милле, и Лермит, и вообще художники нашего века, писавшие крестьян, например Израэльс, – они считают это прекраснее чего бы то ни было. Но даже в нашем веке совсем немногие из легиона художников хотят нарисовать фигуру в первую очередь ради самой фигуры (т. е. ради формы и моделировки), но при этом не могут и подумать о том, чтобы написать ее иначе как за работой, и ощущают потребность – чего избегали старые мастера, включая старых голландцев, показывавших движения лишь условно, – так вот, они ощущают потребность ИЗОБРАЖАТЬ ДЕЙСТВИЕ РАДИ САМОГО ДЕЙСТВИЯ.

Итак, картина или рисунок – это изображение ФИГУРЫ ради фигуры, ради невыразимо гармоничной формы человеческого тела, но одновременно это и выкапывание моркови из-под снега. Понятно ли я выражаю свою мысль? Надеюсь, что да, и скажи это Серре. Я могу объяснить и короче: у обнаженной фигуры на картине Кабанеля, у дамы на портрете Жаке и у крестьянки, изображенной не самим Бастьен-Лепажем, а парижанином, учившимся рисунку в академии, руки и ноги, как и структура тела, будут изображены одинаково – иногда очаровательно – и всегда правильно с точки зрения пропорций и анатомии. Но когда фигуру рисуют Израэльс, или Домье, или, например, Лермит, форма тела будет ощущаться намного сильнее и все же – поэтому я и упоминаю Домье – пропорции будут почти произвольными, а анатомия и структура, «на взгляд академистов», зачастую вообще неправильны.

Но все в целом будет жить. Особенно у Делакруа.

И все-таки я еще недостаточно отчетливо выразил мысль. Скажи Серре, что я был бы в отчаянии, если бы мои фигуры были ПРАВИЛЬНЫМИ, скажи, что я не хочу делать их академически правильными. Скажи ему, что я считаю: если мы сфотографируем, как крестьянин копает землю, то он наверняка не будет копать землю. Скажи ему, что я восхищаюсь фигурами Микеланджело, хотя ноги у них явно слишком длинны, а бедра и ягодицы слишком широки. Скажи ему, что в моих глазах Милле и Лермит – настоящие художники, ибо пишут предметы и людей не такими, каковы они есть, если их сухо проанализировать, а такими, какими они, Милле, Лермит, Микеланджело, их ощущают. Скажи ему, что мое заветное желание – научиться таким неточностям, таким отклонениям, переработке, преобразованию действительности, чтобы получилась, если хотите, ложь, но более правдивая, чем буквальная правда.

А теперь мне пора заканчивать, однако я очень хочу еще раз поговорить о том, что те, кто изображает жизнь крестьян или простонародья, хоть и не принадлежат к числу светских людей, пожалуй, будут лучше сопротивляться времени, чем создатели экзотических, но написанных в Париже гаремов и приемов у кардиналов.

Я знаю, что тот, кто в неподходящий момент нуждается в деньгах, – человек неприятный, но мое оправдание состоит в том, что писать самые повседневные на первый взгляд вещи порой труднее и дороже всего.