Медальон льва и солнца

– Дальше… Людочка сказала, что Лешины деньги нужно вложить, купила пансионат этот, меня директором поставила. Какой из меня директор? Нет, со временем я разобралась, конечно, но поначалу… а она с ходу, любую проблему… и я привыкла. Нет, вру, еще раньше привыкла, еще до свадьбы с Лешей. У меня отец строгий был очень, мама его всегда слушалась, и я тоже. А потом отца не стало, и пришлось самой, поэтому когда Людочка, то… легче как-то, думать не надо. Она говорит, я выполняю, и все хорошо. Еще она с Танечкой помогала очень, той ведь доучиться надо было, а ее в спецшколу направляли. Она же не отсталая, она просто… просто глупенькая, и все. А Людочка сходила к директору, и все решилось. Вот.

– Когда вы узнали, для чего используют пансионат? Или всегда знали?

– Всегда? Нет-нет, что вы, я бы никогда… я ведь действительно думала, что у нас дом отдыха. А что? Здесь уютно очень, и места красивые, волшебные… а потом разговор услышала. Про заказы, выполнение, про то, что нужно подождать, что все обязательно получится, главное, не торопиться, долгая болезнь – это залог безопасности. Я тогда не поняла, о чем речь.

– И спросили племянницу?

– Да. Спросила. А она рассказала, охотно, в подробностях, она… ей нравилось, что теперь я знаю. И что ничего не могу сделать, потому что стоит открыть рот и сама же… за соучастие… и никто не поверил бы, что я ни при чем, что я не знала. Я ведь директор, совладелица… а если меня посадят, что с Танечкой будет?

– И поэтому вы решили избавиться от компаньонки?

– Нет, не поэтому. Мы… мы некоторое время работали. Вместе работали. Да, и не смотрите так, Людочка убедила… точнее, убеждать ей не пришлось, все и так стало предельно ясно, либо я с ней, либо…

– В тюрьме.

– Или в могиле, – жестко ответила Рещина, к ней почти вернулось былое спокойствие: легкая бледность, яркий румянец, и пальцы уже не дрожат, и взгляд насмешливый, даже слегка презрительный. – Как выяснилось, от меня требовалось лишь оставаться на своем месте, директорствовать. А остальное делала Людочка… но вам, наверное, надоело, вас же конкретика интересует. Что там? Мотив, правильно? Так вот, все просто – деньги. Да, именно деньги, и ничего кроме. Я расскажу, все расскажу, но не здесь, здесь тяжело. – Валентина Степановна расстегнула пуговицу на воротничке. На лице ее, стремительно побелевшем, темным рисованным пятном выделялись губы. Она попробовала подняться, но пошатнулась, оперлась рукой на стол и неловко, некрасиво стала заваливаться на бок.

– Твою ж… – Венька вскочил с места, опрокинув стул и пустой стакан. – Она что, траванулась? Ну… Семен, да сделай же что-нибудь! «Скорую» там или врача, должен же быть тут врач! И с полу подыми… Господи ты боже, что тут…

Она была легкая, и живая еще, и дышала, пусть слабо, но все же, и пульс наличествовал, ускользающий, опасно неровный.

– В больницу надо. Тут это, с сердцем, кажется.

Как ни странно, Семен не ошибся. В больнице Рещиной диагностировали инфаркт, что весьма расстроило Веньку, поскольку продолжить допрос в ближайшее время стало невозможно. Впрочем, расстраивался он недолго, направив энергию в другое русло.

 – Это он тебя бросил? – Людочка поджала губы. – Ты, наверное, была… была недостойна его.

Недостойна?

 – Ты же говорила, что он режиссер? Знаменитый? Народный артист?

 – Говорила, – присаживаюсь рядом. Людочкины мысли мне не нравятся, как и выражение лица, упрямое и даже упертое, такое, с которым она заявляла, что не будет учить уроки. И вообще в школу не пойдет. И просто отказывается делать что-либо, потому что не хочет.

 – Он был красивым. Он был знаменитым. А ты?

А я? Какой была я? Глупой очень, наивной и доверчивой. Сара Марковна полагает, что таковой и осталась.

 – Как ты могла, мама? Как ты могла лишить меня его любви? Ты… ты просто… – Людочка всхлипнула, бросила взгляд в зеркало и, мазнув ладонью по глазам, снова всхлипнула. – Я бы… я бы сейчас в Москве училась!

 – Люда, послушай…