Медальон льва и солнца

А на Костике нарядный костюм, и ботинки светлые, и на руке блестит золотом широкий браслет часов.

 – Оно, конечно, может, Людка и моя дочь. – Он замолчал, пошевелил губами, и пятна на щеке потемнели, будто кровью налились. – Только, Бась, мы ж с тобою договаривались. Полюбовно. Живешь себе? Живи. И мне жить не мешай.

 – А я и не мешаю.

 – Не перебивай! – взвизгнул Костик. – Ты именно мешаешь! Что, думаешь, не понял хитростей твоих? Надоело в навозе ковыряться, в Москву захотелось? Сама-то не полезла, хитрая, девке голову задурила и к папочке отправила. Небось надеялась, что увижу и растаю? Так вот, Баська, такое только в кино бывает! Ты хоть представляешь себе, чем это могло аукнуться? Она приперлась ко мне домой! Откуда у нее адрес?

 – Не знаю, – я ответила правду, а еще подумала, что нужно выгнать этого человека. Чужой, некрасивый, хамоватый. Неужели я когда-то была влюблена в него? И была ли? Может, права Сара Марковна? Я слишком слабая даже для того, чтобы любить.

 – Врешь. – Костик отряхнул штанину. – Все вы приврать горазды. Небось по телевизору увидела… опять шантажировать? Смотри, Баська, Федора Михайловича теперь нету, но я и сам с тобой управлюсь! Я – фигура публичная, мне скандалы ни к чему, поняла?

Не поняла, ни слова не поняла.

 – Другой бы тебя за такие шуточки на ремни порезал бы, а я добрый. Двести баксов в месяц, и вы сидите тут, не рыпаясь.

 – Что? – Я по-прежнему мало что понимала.

 – Двести баксов, говорю. В месяц. И ты, и твоя дочурка сидите тут, тихо, молча, не привлекая внимания. Нет, ты, конечно, можешь попытаться и больше срубить, воспользоваться ситуацией, скязиновские за компромат на меня щедро заплатят. Ну или пообещают заплатить, только, Берта, девочка моя, Скязин – вошь, у него ни связей нужных, ни денег, ему в политике делать нечего, значит, что?

 – Что? – Навязчивый вопрос, на который так и нет ответа.

 – То, что после выборов ты, милая моя, останешься без крыши над головой… а будешь слушать меня – будешь жить. Двести в месяц, по вашим меркам, даже очень прилично… ну ладно, триста.

 – Пятьсот. – Я не понимаю, как у меня хватило наглости назвать сумму. Или не наглости, скорее, отвращения к этому человеку, который был настолько чужим, что вряд ли мог называться даже человеком.

 – Торгуешься? Ну, ладно, пятьсот. Только, Берта, если ты еще когда-нибудь попытаешься шантажировать меня этим ребенком… если ты когда-нибудь вообще осмелишься объявиться в моей жизни – пеняй на себя.