Медбрат Коростоянов (библия материалиста)

Вскоре в поле моего зрения показался помпезный белый особняк, обнесенный чугунной, свежевыкрашенной оградой, через пару шагов вынырнула из марева приткнувшаяся сбоку, заброшенная пропускная сторожка, а рядом старая ель, тянувшая ревматические лапы к солнышку, и полуоткрытые ворота – видимо, кто-то недавно въезжал или выезжал по хозяйственной надобности.

У ворот стояла Верочка. Надо ли объяснять, что стояла она давно. И надо ли объяснять, что она ждала меня.

Часть третья. Князь Китеж-града

В тревоге великой взирая с небесного свода,

И боги и демоны чаяли битвы исхода.

(Рамаяна)

Я спал. На свободной кушетке в процедурном кабинете – прохладная клеенчатая чешуя вместо простыни, под головой сдувшаяся грелка вместо подушки. Едва добрел, сразу и залег, что твой перетруженный, загнанный боевой конь, которого покинул хозяин. Никто меня не тронул, не указал на нарушение в режиме, наоборот. В накатившей моментально полудреме я еще расслышал глухие совещательные голоса: дверь бы поплотнее прикрыть и не ходить около, вы уж передайте дальше, Нина Геннадьевна меняет сегодня белье, ведь будто слон топает и гудит, точно на водопое. После наступило полное умирание живых звуков. Разве отдаленный стук колес от проходящих вдалеке железнодорожных составов. Или это еще играли отголоски свершившегося путешествия в моей голове? Но скоро все ушло. Хотя и осталось на месте. Иссохшая ель, капризно требовавшая своей доли тепла, как сварливая старуха лучшего табурета у очага – наказание деткам и внучатам за грехи. Буйная картофельная ботва, взращенная заботливо и мечтающая – вот бы еще увидать парочку миражей, прежде чем… ну, прежде чем в мешок, а потом в пюре-суп. Смеющиеся ромашки у забора, им нечего желать и нечего бояться, они сами родственницы солнцу, завянут, и души их тут же отлетят на огненной колеснице. Круговращение вещества в природе. Ни на галактический миг, ни на атомный час не останавливалось в неизменном течении вокруг меня.

А я спал. Спал и видел сны. Точнее, один только сон. Но запомнился он надолго. Потому что весьма напоминал смертный бред кончающегося земного существования, нелогичный, утомительный, навязчивый и в то же время благотворный. Будто гомеопатическое лекарство.

Словно бы я вышел из тела. Вышел и пошел. По раскатанной от нашего холма к дальнему соседу-холму печенной травяной лепешке луга, и вот уже задиристые кузнечики во множестве прыгают вокруг меня и сквозь меня, прыгают высоко, скаля зеленые острые зубки: не укусить и задаром не прокатиться, ведь тела-то никакого нет. А я иду себе, иду.

И тут навстречу мне – отец Паисий. Откуда ни возьмись. В золотой парчовой рясе и в парчовом же клобуке на бритой под Котовского голове. Б-р-р-р! Останавливается степенно, куда только вся егозливость подевалась? и воздевает волосатую руку к небесам. А в руке его…, нет, не кадило, и не часослов какой-нибудь, и уж тем более не мученический крест, но… Ни за что не угадаете. Лучше сам скажу. В руке отца Паисия боевая осколочная граната, стальное колечко блестит, пока еще на своем месте, не вырвано, и то, слава богу.

– Доколе, – говорит мне грозно обритый наголо батюшка, – доколе ты, патриций Фелиций, неправедными путями будешь ходить и Господа нашего, Иисуса Христа, хулить словесно?

– Я не Фелиций, – отвечаю ему, – я Феликс Ильич, и уж тем более вовсе я не патриций, я смиренный плебейский сын смотрителя за городским озеленением. У меня и тоги-то римской нету.

– Как это, нету? А что в таком случае на тебе надето? – хихикает батюшка, однако гранатку-то не убирает. А кузнечики все прыгают и прыгают, уже возле его золотящейся фигуры. Один, самый проворный – цап за краешек рясы, и вцепился. Висит. Тоже на меня подозрительно щерится в омерзительной гримасе. Огромный такой, зеленый.

Гляжу на себя сверху вниз: а ведь и вправду, я в тоге. От шеи до пят. Да не в простой, в сенаторской претексте, белой с пурпурной каймой, будто я какой Марк Фурий Камилл, – оп-ля, тела-то нет, а тога, выходит, есть. На чем, спрашивается, держится?

– Так как же будет насчет Господа нашего, Иисуса Христа, коего ты изволил поносить публично? – вновь подступает ко мне отец Паисий, граната в его руке сотрясается многозначительно.

А я уж понимаю. Никакой я не Марк Фурий Камилл, победитель галла Бренна и покоритель этрусского города Вейи. Потому что на моей тоге ясно написано поперек груди, через фигурно уложенные синусы: «дурак ты, а еще царь называется!»

– Какой же я царь?! – кричу. – Царям сенаторская тога не положена по званию!

– Какой, какой! – передразнивает меня батюшка и ухмыляется недобро. – Известно, какой. Царь Ирод и есть. А тога тебе положена в награду за предательство твое и злодейство.

– Кого ж я предал? – совсем ошалел, стою, припоминаю библейскую историю.

– Меня ты предал, – отвечает отец Паисий, и гранатку мне свою сует под нос, точно кукиш кажет. – Предал и убил, вместе с прочими младенцами.