Медбрат Коростоянов (библия материалиста)

Но все перемены во мне, как и все неписанные трактаты на тему двойственной природы братьев в изложении Сергия Самуэльевича, нисколько не объясняли: а почему, собственно, Федю и Костю Рябовых нельзя без последствий разделить? Без последствий именно фатальных физически, а не психически, относительно самого равновесия их единственной личности? Значит, в данном конкретном случае речь идет о некоторых неконтролируемых (внешне, разумеется, но может, и самими Гриднями тоже) энергетических потоках, которые могут вызвать и разрушения? Об этом Конец Света не знал ничего, более того, утверждал, что ТАМ, там тоже не имеют понятия. Иначе… иначе уж давно. Что давно, Сергий Самуэльевич не уточнял, но возводил печальные карие очи горе, как бы давая понять: уж там бы нашли применение, а впрочем, стоит ли овчинка затрат на выделку? Вон, в свое время, водородную бомбу тоже многомудро придумали, и даже собрали как агрегат, и даже собранный агрегат испытали, по слухам, где-то под Семипалатинском. И что? А ничего. Как сказал бы Лабудур: куды ею пулять? Решать с ее помощью проблемы войны и мира, все равно, как кишечный запор врачевать расстрелом. Неэффективно. Точнее, эффективно слишком.

И вот. Гридни, оказывается, несут охранную службу – думал я, хотя на уровне инстинкта ожидал нечто подобное, потому как не через меру удивился. И, насколько я понял, несут ее удачливо, бесхлопотно и результативно против зомбированных бойцов мертвого Николая Ивановича. Всего-то двое, но… стало быть достаточно их, чтобы осадить мумию тролля в далеко идущих разбойных намерениях. Я подумал еще, что сам имею надобность прибегнуть к их телохранительным услугам, зачем, будет ясно позже. А пока. Пока же у меня все о Гриднях, в истории которых осталось и попутно возникло много больше неизбежных вопросов, чем воображаемых ответов, именно из-за гипотетического конструирования последних. Закон расширения познавательного круга, ничего не попишешь – умножение информации о неизвестном приводит к умножению самого неизвестного.

* * *

Я догрызал зеленоватую, привядшую луковую стрелу, горьковатую, но хлеб весь вышел – я умял бутерброды, будто Робин-Бобин-Барабек, не сорок штук, однако пару вполне приличных – по полбуханки каждый. И вот – жевал уныло вульгарное огородное растение, и даже думать мне уже было лень. Не то, чтобы я устал, хотя морально, пожалуй, до чертиков, тем не менее, какой-то неизбежный, постепенный спад жизнестойкости протекал во мне. Больше некуда, да и не надо было бежать, искать и копать останки, стараясь придать им знакомую схожесть с предметами. Я прибыл отныне в конечный пункт, который оказался одновременно станцией отправления, ну и что же? Движение имело цену само по себе, потому что в его продолжении изменилась или проявилась внутренняя суть вещей – разве наш стационар № 3.14… в периоде по моему возвращению во всем походил на прежний, определивший меня в путь-дорогу? Если только чуть-чуть: стоял все на том же холме, все тот же несообразный со своим назначением особняк, и даже картофельные грядки тянулись позади ухоженными рядами, обещая великолепный урожай, – ну да, по ночному времени горели подряд все фонари, по периметру дома. А ведь прежде Мао довольствовался вполне двумя электрическими стражами, которые освещали по бокам имперские лестничные волны, запертые балюстрадой, что застыли в разбеге от центрального колонного входа прямо на пыльный, кое-как укатанный щебенкой двор. Но главный потратился, отважился на дополнительный расход, дырообразующий, если не убийственный для смехотворного нашего бюджета, наверное, деньги и разумная экономия перестали иметь для него значение, или Мао, от бессилия, на все несущественное махнул безразлично рукой. Если, конечно, фонари были во множестве зажжены именно по его приказу, а не по велению кое-кого другого. Что вероятней.

Я набросился на луковые остатки еще яростней, будто овчарка, терзающая зубами ватный защитный костюм своего дрессировщика – думать о Моте мне нарочно не хотелось. Нужно бы, но не хотелось. Оттого я злился. И все, как всегда, произошло некстати. В столовую вошла Верочка. Как-то неслышно вошла, хотя обычно ее тяжелую походку я ощущал уже на расстоянии доброй половины больничного коридора: в явлениях вязкого сотрясения воздуха совместного с мерным колыханием сейсмических раскатов – гхум-гхум-гхум, словно сизифов камень перекатывался навстречу по мшистым, мягким кочкам.