Медбрат Коростоянов (библия материалиста)

Все равно, это ничего не меняло. Она стояла напротив меня, колодообразная, нескладная, большие руки, и большая, (прошу у дам прощения) задница, иной бы сказал – ядреная девка, здоровая и добрая, на все согласная, не баба, а сокровище, хочешь, паши на ней, хочешь, верхом на шее езди, ножки свесив. Да еще, как оказалось, не полная дура, и даже совсем не дура, если подтолкнуть в нужном направлении, крепкая народная порода, сам-то не графских кровей, бобыль бобылем, а еще строит из себя. Ишь, ты! Столичную штучку ему подавай! Правильно, конечно. И кто сказал бы так, тоже вышел бы правым на все сто процентов, с перевыполнением плана. Только… сие, как говорится, не от нас зависит. Человеческое сознание контролирует лишь малую часть собственной телесной сущности, и то, когда речь идет о вещах нейтральных или требующих неудобных усилий. Поздороваться со встречным знакомым, заполнить процедурную карту, или заставить себя делать пятьдесят приседаний по утрам. Когда же силу над нами забирают желания, тогда уж простым велением разума не отделаться. Вещественная природа берет свое. И вот эта-та природа, без всякой целеобразующей миссии, нелепым образом толкала меня к Лидке, которой я, в свою очередь, совсем желанен не был. Ну, или так, по случаю и не всерьез.

Вы, наверное, подумаете, что все дело в голых коленках и стройной фигуре, или в своего рода столичном шике. И в нем тоже. И в нем, и в коленках. Потому, человек создан из плоти. Он стремится к прекрасному в этой самой плоти, и прекрасное у каждого свое. По моему разумению, христианствующие старцы все врут, жениться ради исключительно продолжения рода глупо. Этак-то можно с кем угодно. На манер собачьей свадьбы. Но в разумном существе эстетическое стремление заложено на уровне инстинкта, так думалось мне. Желание рассмотреть, извлечь на свет скрытое до поры, обещанное совершенство, непременно материальное, осязаемое и наблюдаемое, в миллионах ликов, однако и выбрать, который из этих ликов твой. Мы парные существа, но ищем мы не столько недостающее нам, сколько то, что выше наших сил, что даже при условии полного обладания не можем выдержать и унести. Мы будто цепная реакция круга, каждый жаждет впереди стоящего, и редко, почти никогда не оглядывается назад. Идеал, как проблеск в живом человеке, цепляется за следующий идеал, любой ценой, старик с мешком денег покупает красотку: зачем она ему, и на что он ей? Какую недостачу может покрыть юная фея для существа уже отжившего, не горшки же за ним носить? А вот и нет! Она есть богатство само по себе, будто редкостная картина на стене и выполняет ту же функцию, и получает за то свою долю богатства, и в конечном итоге тратит тоже на красоту, чужую, женскую, мужскую или ребенка, нет разницы, и красота эта тоже не ее, не принадлежит ей нисколько, но можно удержать ее рядом хоть на какое-то время.

Не нужна была мне Верочка. В смысле отдаленного оттиска моего идеального индивида – не нужна. Может, когда-нибудь. Когда сменится сам идеал, или когда попросту покинет меня в пустоте. Поэтому я сказал:

– Вы молодец, Верочка. Вы теперь настоящий товарищ в бою, – я не шутил нисколько, но, кажется, она уловила что-то саркастическое, что-то, чего на самом деле не было, и чего я не имел в виду.

– Правда? – возникло недоверчивое следствие из ее сомнения. Будто спросила: а не издеваетесь ли вы?

– Правда, – твердо ответил я. – Вам только нужно держаться прямой дороги, раз уж вы ступили на нее.

– Да, я…, – она замялась, господи, до чего же неловко! – А вы…, если я куда не туда…

– Да, разумеется. Я всегда начеку и не дам вам свернуть не туда. Обещаю, – я мог обещать чего угодно и смело, меня вдруг захватило щекочущее ощущение смертника, в ночь перед казнью ожидающего помилования: бесшабашность. Помилование-то вряд ли дадут, девяносто на десять, но может и дадут. Не все безнадежно, зазвонит телефон и в нем сам президент – мол, ходатайство удовлетворено. Вот эти-то десять из ста и не дают метаться в отчаянии, а прочие девяносто гудят: последний шанс, последний поезд отходит. Поделите, сложите, умножьте то на это, и вы поймете мое состояние на ночной кухне и с электрическим стулом в виде Верочки, маячившим передо мной. Так начался мой собственный Серебряный Век.

– Я пойду? – спросила у меня, и зачем?

– Вы идите, – разрешил я и улыбнулся, будто добрый язычник жертвенной корове.