Медбрат Коростоянов (библия материалиста)

Вместо ответа, любого – сейчас-сейчас, пошел ты на…, или: тише не в пивной, или сакраментального: кто там, – за дверью нечто щелкнуло. Резко, с инерцией противохода, всякое действие равно противодействию, как будто отдача после ружейного выстрела. Тонкая полоска света послужила мне пропуском внутрь. Откуда у Феномена свет? Ведь нет же в «карцерной» никаких окон? Брякнул про себя сдуру. Не в темноте же он там сидит! На это первым делом посмотрел, как если бы у меня не было ни других дел, ни интересов. Обычная лампочка на крученом шнуре, без абажура, без всего вообще, хоть бы газетный конвертик свернули для приличия – еще подумал я, все же больной человек, что он у вас как собака, и свет сортирный, в аккурат для депрессивных самоубийц, очень стимулирующий. Заботы у меня не имелось больше, как цепляться к пустякам, но вот свет этот, убогий и какой-то очень казенный, задел за живое. И запах. Не тяжкий или по больничному застойный, когда пахнет пролежнями, не вынесенной уткой и дезинфекцией – душный букет миазмов. Запах был производственный, химический: угольно-пыльный, мазутный, заводской, будто бы воздух забивался мелкой крошкой мне в нос и в горло, и никак не желал прочищаться обратно, но оседал в легких, делая проблематичным следующий кислородный глоток. Чихать хотелось в прямом значении слова.

Удивительнее всего мне показалось, что Феномен меня не встретил – обернулся лицом к двери, резонно считая: он там стоит, – за спиной у меня оказалось пусто. На железном листе обивки и поверх притолоки шло остроумное устройство. Вроде как дерни за веревочку, Сезам и откроется. Это чтобы с кровати не вставать, догадался я. А дверь тем временем автоматически захлопнулась за мной, будто переходной шлюз между астронавтом и открытым космосом. Тарелки мои звякнули одна о другую, боязливо так, словно порывом их могло разнести вдребезги. Толстенные тарелки, надежные, общепитовские, я некстати подумал, что забыл прихватить утренний какао с молоком, а потом припомнил – жидкости Феномен давно почти никакой не пьет, чуть ли ни по чайной ложке в день, преобразует, якобы, обмен веществ. Так что, какао никакое не нужно.

Сам Гений Власьевич лежал на опрятно застеленной койке, отчего-то спроецировавшей из подсознательной тени киношные тюремные нары – натуральных я, само собой, не видел, а в казармах были совсем иные, – хотя в реальности оказалась очень даже обычная кровать, из тех, что завезли к нам однажды благотворительно несколько штук. Не панцирные перестарки, но смахивающие на детсадовские с деревянными спинками, только без переводных картинок с вишенками и ёжиками, их отдали в женское отделение, наверное, одну пожертвовали для Феномена – вряд ли он способен оценить, грустно констатировал я про себя. Укрытый с головой шерстяным колючим одеялом, какого-то полуармейского образца, в «чернушную» клетку, это в июльскую-то жару, он представлялся бурым медведем в спячке, также сипел и вздыхал, будто большое мощное животное. И беспорядочная груда его плоти под этим одеялом отчего-то не казалась уже человеческим телом, то ли из-за складок грубой ткани, то ли из-за неверного обманного света, но Феномен словно бы стал крупнее в местах, где напротив телесным членам положено истончаться – толстое покрывало не спускалось ломкими ступенями к его ногам, но как раз наоборот, вздыбливалось от бедер и до ступней, странно это было, но я не придал сперва значения. Я подошел поближе. Не то, чтобы инстинктивно – медбрату хотя бы положено убедиться, что подопечный его жив и вполне ощущает чужое присутствие, в данном случае излишняя озабоченность, ведь Феномен открыл мне дверь, но я все же подошел.

– Гений Власьевич, как вы? – форма вопроса была чисто риторическая, и оттого наиболее уместная.

Ответа я, конечно, не получил. А может, не удостоился. Я был всего лишь медбрат, но из прочего наличного персонала Феномен, кроме, разумеется, Мао, выделял разве одного только дядю Славу Мухарева, и не просто выделял, а будто бы даже поддерживал душевную связь. Наверное, М.В.Д. за ним отдельно ухаживает: свежее бельишко, то да се, из дружеского сочувствия? Догадался я. Дядя Слава особенно и вспылил, что залетные амбалы покусились именно на Феномена; синдром кореша-однополчанина, хотя с Феноменом они не то, что не могли служить прежде, но вовсе происходили из разный социальных времен и слоев. С другой стороны, нелепое, фантазийное мужество Гения Власьевича перед неуклонно одолевавшей его саркомой Юинга могло потрясти любое воображение, и может даже напоминало Мухареву его собственное боевое, штрафбатовское прошлое.

– Гений Власьевич, тут я завтрак принес. И кальций. На тумбочку поставлю, – сказал я, словно себе в утешение, потому что Феномен вообще никоим образом не отреагировал на мои словесные потуги. – Ну, тогда я пойду. Вы лежите, а я еще вечером загляну, – пообещал, будто бы без меня здесь пропадали, и ждать не дождаться могли, коли где задержусь.