Медбрат Коростоянов (библия материалиста)

Может, то вовсе была не смерть. А именно долгожданное преображение. Вовсе ни на какой не на горе Фавор, но в затхлой «карцерной» дурдома, и вовсе не по воле высшей силы, но исключительно старанием самой материи, которая искала для себя, и вот, нащупала другую, наилучшую форму. Методом тыка, проб и ошибок. Как он говорил? Гений Власьевич Лаврищев? Рак не болезнь, но возможность этого поиска, поиска оптимального решения, и осуществить его может лишь сам реальный человек, который распознал способ и нашел в себе мужество проверить на практике. Феномен, скорее всего, умрет. Тем более замечательной была уже сама попытка, невероятная, неслыханная, однако всегда кто-то идет первым, вокруг земного шара, на южный полюс, или в лунную пыль. Маленький шаг для одного человека – огромный шаг для всего человечества. Я порой любил повторять это послание Нила Армстронга, человека, который ни за что не должен был вернуться никогда и никуда, но вот же, на честном слове вернулся. Смерть вообще не страшна. Не потому, что герой. Она не страшна и слабому. Не по церковному завету и не по духовному учению. Потому что – посмотрите сами, – вы уже есть. Как сознающий себя индивид – из ничего. Потому что, ничего подобного человеку не было прежде, ни бога, ни разума, ни образа, все с чистого листа, с нуля, с самосотворения. (Если и было, то не в проверяемой реальности, но в нездоровой фантазии). И вот, из кромешного противостояния различных природных элементов, возникло! Если материальному миру по силам такое, значит, возможности его поистине безграничны, да и кто бы смог положить им предел? Пока мы сознаем себя на время, пока мы только на этой ступени, пока мы исчезаем на срок и говорим о себе «мы смертны», но завтра, завтра. Без исключения вечность, потому что все мы уже есть в грядущем. Она сможет, она сдюжит, она найдет себя, эта породившая нас субстанция. И мы вернемся. Все вместе, и без разбора. Бедные и богатые, плохие и хорошие, потому что уже дали этому начало в науке, в разуме, в искусстве. Потому, надо очень любить жизнь. Здесь и теперь. Ибо она не бессмысленное прозябание, пережидание и пребывание, но наш шанс приблизить заветный час, только не сидеть в равнодушном безделье. Нет, если все так, то Феномен вовсе не стремился к скорой смерти, и не шел путем самообмана, напротив, он делал все, чтобы совсем лишить смерть господства, чтобы раньше, на день или на миг, возникнуть заново самому. И не в одиночестве.

Меня одолел пафос. Нарочитый, малоумный, предвзятый, но я ничего не мог с этим поделать. Наверх я не поднимался – маршировал, будто дефилировал на параде. Будто забыл, что стационар наш чуть ли не в осаде, что неизвестно какое будущее нас конкретно ожидает, в частном случае и меня самого, что я, медбрат Коростоянов, вовсе может уже не медбрат, а неизвестно кто. И главное: Лидка предала меня, а я взял, да и простил. Не видя ее, не выслушав объяснений, которых вдруг бы не случилось, а так. Взял да и простил. Знаете почему? Это я тоже понял окончательно. Потому, что не имел никакого права ее винить. Потому что, прощать было нечего. Потому что, я был пустое место, пешка, она не обещалась мне, не приносила клятв, не говорила даже, что я ей хоть как-то небезразличен. Вспомогательное средство, отмычка, потом и невольная помеха, сующая нос, куда не надо. Воспользоваться, допросить, устранить. Это я влюбился в нее, не наоборот. И к тому же Глафира. Ради ребенка, наверное, на что угодно. У меня-то никаких детей не было, и не мог я судить. Вообще, любому человеку свойственен определенный перенос. Своих желаний, намерений, мечтаний на другого, или другую. А этот другой ни сном, ни духом, ему вообще до лампочки Ильича, и до Чернобыльской АЭС, что ты сам себе напридумывал. Я готов был для Лидки отказаться от своего внутреннего равновесия, чуть ли ни выйти на большую дорогу, по крайней мере, начать делать любое дело, отвратительное мне, но полезное ей и Глафире (кроме матерой уголовщины, конечно). А Лидке, возможно, мои хлопоты или лично я был в жизни нужен, как уличный дворняга в ее модной московской квартире. Так за что же получалось прощать? За то, что я с пылом комсомольца-энтузиаста толкал самоотверженные речи в возбужденном уме, вместо того, чтобы изложить свои намерения ей напрямую и тогда уже узнать, почем нынче измена? При условии, разумеется, что Лидка бы мои дары приняла: давай выпутываться вместе, или – ты мужчина, ты и решай. А не послала бы по заборному расписанию. Тогда да. Тогда я бы имел некоторое право упрекать в предательстве и кощунственном обмане. Увидеть бы ее только? Я не смел и надеяться.