Медбрат Коростоянов (библия материалиста)

И тогда я рухнул. Я не лгу – рухнул на колени, признаюсь без малейшего стыда. Сказал: буду так стоять, пока не… Что же еще было делать? Морды бить или взывать к совести? Тоже варианты, но, что называется, «не прокатило бы», я это спинным хребтом прочувствовал. Буду стоять, до тех пор, пока… Если и это не поможет!

– Да поймите вы, чудак человек, – утешительным, но и беспрекословным тоном произнес Конец Света, наверное, такое было его полномочие, вести беседу со мной, прочие ни гу-гу. – Петр Иванович не может пойти. Невозможно. Н-Е-В-О-З-М-О-Ж-Н-О, – по буквам отчетливо, словно кирпичи ронял, – что бы ни случилось, невозможно. Девочку, конечно, жаль. Но кто с мечом придет… дальше вы сами знаете.

– Ее убьют. Убьют ребенка, – по-прежнему, на коленях, возразил я, и не собирался вставать. Действует, а как же, действует. Вот уже и говорят со мной. Главное, втянуть их в рассуждение, переубедить, да-да, единственный шанс. Я повторял, как заведенный, подчеркивая ключевые слова: – Убьют маленького ребенка. Красивую, белокурую малютку. Может, с гнусными издевательствами. Убьют ребенка.

– Убьют. Но не мы, – напомнил мне пан Палавичевский. (как он был мне отвратителен в ту минуту, но я бы расцеловался с ним, если бы потребовалось).

– Значит, это и есть ваше оправдание? – зло бросил я в его лицо, будто пленный партизан «смерть немецким оккупантам» полицаю у виселицы.

Палавичевский, прежде чем парировать, посмотрел на меня пристально, словно лазером дырку сверлил:

– Не ваши ли слова: нельзя переносить вину палача на его несогласную жертву? Вспомните, не вы ли некогда утверждали, что преступно идти в поводу у бандитов? Сейчас дело коснулось вас самого, и вы, естественно, переменили мнение.

– Это нечестно, – но я знал, что Палавичевский кругом прав. – Это ниже пояса. Запрещенный прием.

– Вы не в курсе всех обстоятельств, Феликс Ильич, – вмешался Гумусов, смущенно и нервно теребя свои загадочные бумаги. – Если бы знали, вы бы поняли, что такой обмен обернется катастрофой. Причем для многих людей. А ребенка все равно не вернут. Это ясно каждому из присутствующих, кроме вас одного. И, встаньте, пожалуйста. Мы и так будет говорить с вами.

Я поднялся. Витя Алданов довольно проворно и заботливо уступил мне свою табуретку – ноги меня не держали, он увидел это. Я сел.

– Дело идет не об обмене. Дело идет только о переговорах.

Тут они засмеялись. Все разом. Даже безучастная, полуживая Ксюша. Даже Петр Иванович криво улыбнулся. В костромском лесу, как пить дать, издохло польское воинство!

– Вы наивны, Феликс Ильич. И потом. Поймите правильно. Это не наша проблема. И не наша забота. Во-первых, ее мать предполагала, на что шла. Во-вторых, есть еще другая чаша весов. И на ней лежит много больше одной единственной жизни, – Гумусов оторвался от своих бумаг, тоже посмотрел на меня. Будто прокурор-обвинитель.

– Кто может измерить, что больше? Одна человеческая жизнь или несколько, ради которых ею надо пожертвовать. Особенно, жизнь ребенка.

– Никто не может. Вы сами только что ответили на ваш вопрос. Вы – по-своему, мы – по-своему. Я готов лишь повторить, – тут Палавичевский снова стал мне крайне неприятен, – нам всем жаль девочку. Искренне жаль. Но ничего нельзя сделать.

Проклятие! Содом и Гоморра! ГУЛАГ и его Архипелаг! Давид и его арфа! Молот Ведьм! Ничего нельзя сделать. Не бывает так. Они просто не хотят. Не желают. Он не желает.

– Но, вы же можете. Петр Иванович, – впервые я обратился по отчеству к Моте, хоть бы оценил! – Я кое-что слышал о вас. Ваша сила, например…

Меня перебили. И отнюдь не Мотя. Тот все еще молчал, все еще бледный, как поганка и потный, как филин. Болен он, что ли? Подумал я.

– Феликс Ильич. Это так не работает. Так, как вы думаете. Это невообразимо сложное и опасное предприятие. Или вы полагаете, что Петр Иванович явится на встречу и всех победит мановением руки или усилием воли? Если бы было возможно, сами прикиньте, разве бы мы все сидели здесь? И разве было бы нам жалко помочь? Ради ребенка, – Гумусов участливо вздохнул. Но как-то не по правде.

А вот Мотя! Что-то сочувственное мелькнуло в его круглых, совиных глазах. Один зеленый, другой голубой. Что-то мелькнуло. Но тут же он тряхнул тяжелой своей головой, отогнал. Но я заметил. Успел.