Медбрат Коростоянов (библия материалиста)

Но я подумал, именно, что на батюшку. Хотя справедливости ради должен признать. Вряд ли отец Паисий замазался в это предприятие по своей воле. Он, конечно, корыстен был чрезвычайно, и вдобавок дурак большой. Сексотом или филером еще туда-сюда. Но чтобы красть чужих детей! Нет, Паисий был падший и порченный человек, но отнюдь не конченный. По той элементарной причине, что батюшка ни в какой мере не относился к уголовному дну, напротив, внешне представлял противоположную ему сторону. Он просто исказил себя, стал скверный, плохой мужичонка, в чем-то оступившийся и опустившийся, но плохой вовсе не значит – синоним преступника. Я был непреклонно уверен: отец Паисий попался на удочку собственной глупости. Захотелось легких жертвенных денег, прельстительной Московской синекуры, а может, не синекуры – отец Паисий нисколько не походил на лентяя или бездельника, вот только бурная деятельность его направление имела отнюдь не благочестивое и духовному лицу не подобающее. Его заманили и втравили, мне вдруг стало и жалко батюшку. Попадья, детей семеро по лавкам, огородик, курятник, даже пара индюшат – индюшат тоже почему-то стало жаль. Все живые души. А как втравили? Известно как. Примитивная блатная забава. Небитого фраера ушастого опустить и подловить. Наобещали-то ему с три короба, посулили манну небесную, святой отец и поверил. Потому что, бестолочь этакая, никогда с блатными – настоящими блатными дела не имел, а представлять о них правду, как всякий нормальный и небезголовый гражданин – котелок его не варил настолько хорошо. Думал небось, что он, хитроумный отец Паисий, первая лиса на деревне и есть. В случае чего, кадилом помашет, грехи отпустит. Думал так, пока не нарвался на стаю шакалов. Сказал «а», что же, скажет и «б», немудреная злодейская присказка, иначе на ножи. Экая мямля – на «гнилушку» не подписывался? Стало быть, подпишешься теперь – здесь без вариантов. Уверен, мумия тролля и впрямь могла спокойно обойтись без содействия и соучастия отца Паисия в киднеппинге, но насколько я представлял себе ее суть, именно это нарочное опущение батюшки и доставило ей наибольшее удовольствие – уподобить себе, унизить, измарать без остатка чистоты – нет ничего радостней и слаще для уголовного подонка. Зато я знал, где искать. Знал, наверное, оттого, что никогда от правды не бегал – увидел и понял – где искать! – потому что: имя человека еще не сам человек. И святой отец еще не означает – истинно святой.

Мне следовало очень торопиться. Я разболтался с Петром Ивановичем – если бы не Глафира, я мог бы день и ночь напролет проговорить с ним, – но солнце близилось к закату, время к вечеру, ультиматум к истечению назначенного срока. Конечно, военный трибун, бедовый Орест, замечательный, милый мой N-ский карлик увязался непременно, и не следом, а во главе и в первом ряду. Я не препятствовал: вдруг оказалось, что как тактическому организатору нашему военному трибуну цены нет. Братья Гридни, вверенные в мое распоряжение, только переминались синхронно с ноги на ногу, ждали точных указаний – что и как делать, от них требовалась не столько оборона, сколько нападение, они могли, конечно, и это, но под чутким направляющим руководством. Вот Бельведеров его и осуществлял. Я тоже слушал его, словно меломан курского соловья, – план был великолепный, на месте высосанный из пальца, но гениальный и совершенный, как мне казалось. Если всех нас, само собой, не укокошат, кроме Гридней, разумеется, – как мне разъяснили, пока они вот так братски-дружно держатся за руки, их и базука не возьмет, и «калаш» отскочит, что твои семечки: Петр Иванович давно научил их управляться с собственной необыкновенной сущностью. Еще захотел пойти Лабудур, у меня язык сперва не повернулся так его назвать, вспомнил, что он Ваня Ешечкин – пока Иоганн не понес очередную рекламную лабуду. Дескать, нужно всем запастись по карманам конфетами сникерс, чтобы с голодухи не тормозить. Орест его язвительно осадил, а мое доброе намерение пропало даром. Зато Лабудур взял с собой на вынос свою знаменитую самодельную биту. Святой человек. Хотя и младенец.