Медбрат Коростоянов (библия материалиста)

Что было дальше? Ничего особенного, чего бы мы не предполагали наперед. Орест, по случаю военной экспедиции в партикулярном платье – обыкновенные штаны и рубаха без намека на эпатаж, загодя нахлобучил на непропорционально объемную свою голову лиловую ангору, преобразившуюся к этому времени одновременно в подлинный герб и флаг нашего стационара. Натянул едва ли не до самого кончика носа, оттого видел он плохо. Я вел его за руку – со стороны, чисто папаша с сыном-дошкольником на вечерней прогулке. Но сторожа, караулившие краденое, не знали. Как же нам повезло – мы и рассчитывать вполне не смели, – оттого, что не смели, оттого, наверное, повезло. Они не знали Петра Ивановича в лицо. И вообще не видели никогда. Слыхали только, что тот, за кем ведется охота, маленького роста, ну и про шапку тоже. В их кабаньих, недоё…ых мозгах не существовало разницы между «чмо-дохляк» и «недомерок-лилипут». Однако они никак не ожидали. Петр Иванович должен был явиться для переговоров отнюдь не к отцу Паисию. Ему полагалось отправиться для проведения рокового рандеву на квартиру к Лиде, что в гуляй-поле. Его, скорее всего, там и ждали уже. Напрасно.

Мордоворот, похабный, будто дешевое порно, открыл перед нами дверь – парадную, не парадную, все же дверь добротную, со стороны фасада густо-синего, окрашенного старательно-ровно, домика, словно и пряничного, с широким, нарядным крыльцом и разбегающимися от него цветами гладиолусами по бокам выложенной битым кирпичом дорожки. Открыл с недоумением, но и без мысли, что можно не открывать. Он, (я подумал так), увидал нас заранее из распахнутого настежь окна – серебристая богатая занавеска трепыхалась, хотя на просторах Бурьяновска царил мертвый воздушный штиль, – наблюдал, не иначе, за улицей – чего ему еще делать, не книжки же читать? Забекал, замекал, несчастный, убогий умственно придурок (башка – что твоя горошина на самоваре), он не представлял себе, как ему обращаться ко мне, но особенно к Бельведерову, которого безоговорочно принимал за Петра Ивановича. Уважительно, или, как привык? Что-то принялся талдычить косноязычно, дескать, не ждали, не сюда, какой козел перебздел, я ему, падле, кадык вырву! Теперь нужно связаться с боссом – мобила, бля, в тутошней дыре не ловит, – он пошлет кого-нибудь из соплестунов. Наверное, имелся в виду один из отпрысков многострадального и многодетного отца Паисия. Батюшка, к слову сказать, за домиком и огородом следил куда тщательнее и заботливее, чем за собственными детьми, в реальности поголовно сопливыми и едва одетыми, во что бог, не глядя, послал, – в списанное рванье, а может, в этом состоял великий воспитательный момент и продуманный поведенческий план.

Мордоворот все продолжал гундеть. Вы, короче, ага-а… мнэ-э-э… обождите, и еще, извините, на всякий случай. Затем ввел нас в дом. Точнее, в гостиную залу – чистенькую и скромненько убранную комнатку, всю сплошь в образах и в чадящих свечечках, мне показалось на миг, будто бы вокруг меня заплясали в полутьме лесные светляки. В красном углу, под массивной иконой, кажется, изображавшей сошествие Христа в ад, сидел и сам отец Паисий. Даже в полумраке меня поразил его внешний вид. Куда только девалась вчерашняя гневливая самонадеянность, и наносная, в то же время, горделивая, угодливость! Передо мной был сгорбленный, запуганный человечишка, с дрожащими губами, с мелко бегающими пальцами, переминавшими оловянный нательный крест, и вместе с тем с такой несусветной бедой в водянистых, потухших глазах, что внутренне я содрогнулся – мне редко доводилось видеть сломленных в одночасье людей, сломленных большим горем, но чтобы под самый корень, такого я до сих пор не видывал вообще. И вот, ноша была велика. Мордоворот велел ему по-барски свысока – увесистый тычок в бок для придания скорости, – пошли из своих, кого пошустрее, пусть скажут, мол, так и так. Еще Степанычу (напарнику? хорошо бы их только двое?) передай – пусть глядит в оба. Паисий слезно закивал – били его здесь, что ли? И поспешил из гостиной комнатки прочь. Напоследок взглянул на меня, как, наверное, до него ни единый священнослужитель не взирал доселе на закоренелого атеиста. Взглянул с последней надеждой.