Медбрат Коростоянов (библия материалиста)

Прозвище он имел на первый взгляд неподходящее – «Кэмел», что на английском языке означает «верблюд». Совсем не из-за пристрастия к известной марке сигарет, Витя Алданов вообще не курил, хотя у нас напрямую не возбранялось. Внешний его вид тоже никак не соответствовал величавому образу корабля пустыни, ни одногорбому дромадеру, ни двугорбому бактриану. Никакого горба, равно как и степенного облика, у Вити в помине не присутствовало. Напротив, он был прям и сух, как обструганная палка, егозлив и суетен, вездесущ и вертляв, будто отбившееся от рук веретено. Но все эти качества, вроде бы свидетельствующие о безответственности характера, приносили стационару немалую пользу. Ибо Витя был на редкость трудолюбив. Он умел, казалось, делать сразу все. Если и не одновременно, то с высокой скоростью переключения с одного занятия на другое. По плотницкой части, по слесарной, по огородной и, бог весть, по какой еще, таланты его не были до конца испытаны. Поправить сарай, починить замок, наладить поливную систему в тепличке с огурцами-помидорами, подкрасить, подлатать, подогнать и прикрутить. Что угодно и куда угодно, только с электротехникой он был на «вы», как Витя утверждал сам, он не постигал «нутряную суть» электричества. Пара-тройка таких постояльцев, как Витя, и нашему Мао не было бы нужды нанимать для ремонта шабашников со стороны. Жизнелюбивый, словно ранняя беззаботная пташка, чуждый постоянства в привязанностях и пристрастиях, болтливый, как сорока, и пусто-звонкий, что твой дятел, обезумевший от усердий в весеннем лесу. Ему бы подошло любое птичье сравнение, но никак не дородное звание лучшего друга аравийского шейха.

Несмотря на некоторую анекдотичность его фигуры, я все же вынужден был признать, что «Кэмел» попал к нам отнюдь не из чистого недоразумения. Хотя, честно говоря, попадание в наш стационар само по себе недоразумение и жестокость прошедшего безвозвратно времени, но я имел в виду иное. Кое-что в нем не допускало сомнений, равно как и разумных объяснений. Дело в том, что Витя имел способности. Точнее одну, известную нам наверняка, полезную или нет, утверждать было трудно, но что выходящую за рамки обыденных возможностей, это бесспорно. Скорее, пользы от нее случилось бы чуть, иначе ТАМ ее давно бы оприходовали и заприходовали, и сидел бы Витя Алданов в каком-нибудь ящикообразном НИИ, или секретной лаборатории, но уж точно не в стационаре № 3,14… в периоде. И звали бы его вовсе не «Кэмел», но по имени-отчеству Виктор Данилович.

А суть в том, что Витя мог наводить миражи. Вероятно, отсюда по ассоциации и возникло его прозвище, мираж-пустыня-верблюд, – теперь сказать затруднительно. Ибо Витя-«Кэмел» определился в стационар задолго до меня самого, примерно в одно время Феноменом, то есть очень и очень давно. Иногда, устав от бесконечной суетливой возни с каким-нибудь не желающим выздоравливать по-хорошему водопроводным краном, Витя вдруг замирал, словно в гипнотическом погружении, и устремлял свой взгляд в пространство. И тогда над подсобным нашим картофельным полем повисало марево, сначала в виде простых воздушных колебательных волн, искажавших привычный пейзаж. Потом марево уплотнялось, и в зависимости от времени года и настроения своего творца приобретало окраску. Перламутрово-опаловую, лазорево-зеленую, или пурпурно-сизую. И являлся мираж. Индийская перевернутая пагода-ступа, будто плывущая по морю из сверкающей ртути. Белый трехголовый слон, шествующий по марсианским пескам. Марганцовой окраски джунгли, плюющиеся сгустками пара и огня, – да мало ли какие фантомные наваждения, не имеющего вообще ничего общего с земной реальностью. Потом Витя отводил взгляд, возвращался к прерванной работе, и мираж тотчас сам собой рассеивался, не позволяя себе задерживаться без хозяйской опеки ни единой лишней секунды.

На вопросы, как это ему удается, Витя-«Кэмел» только воровато щурился, заговорщицки подмигивая всегда правым глазом, но ничего толком не отвечал. Врачебное мнение было таково, что он и сам не знал, но для солидности делал вид. Экспериментировать с его способностью не имело смысла, потому что миражи не являлись по заказу. Тут потребно особенное настроение, утверждал Витя, когда оно придет и что для этого надо, наперед неизвестно, и вообще всякий раз надо иное.

Однако вряд ли непосредственно ремесло иллюзиониста привлекло внимание Николая Ивановича, если только тот не намеревался открыть собственное цирковое шоу – вдруг с детских лет ему не давали мирно спать заслуженные лавры Игоря и Эмиля Кио? Потому, миражи пока оставим по боку, так, разве пригодились попутно для характерного описания самого Виктора Даниловича Алданова.