Медиум

Для этого Чиж сказал взять из багажника флакон WD-40. Когда Секирин появился в поле зрения, Вагон метнулся к камере наблюдения, направленной на белую спортивную Ауди, и щедро забрызгал пластиковый колпак «Вэдэшкой». В ближайшие десять-пятнадцать минут, пока смазка не стечет с защитного стекла, объектив камеры не покажет ничего, кроме мутной серой пелены, за которой можно будет различить только редкие крупные силуэты автомобилей и огни габаритных огней.

— Черт, ты меня просто поражаешь, Вагон! Растешь прямо на глазах. Я за тебя словечко перед пацанами замолвлю, будь уверен.

— Спасибо…

— Спасибо много, должен будешь. Ладно, хорош базлать, грузи этого штрибана в салон. Сейчас поедем веселиться.

***

Сознание возвращалось ко мне медленно и мучительно. Голова кружилась, а во рту был неприятный привкус крови вперемешку с горечью. Попытка разлепить тяжелые веки привела лишь к острому приступу головной боли, которая отдавала резким покалыванием в правый глаз. За ухом ощутимо пульсировало и болело, а сам орган слуха гудел, как перенапряженный трансформатор. Похоже, именно туда пришелся молодецкий удар кулаком от разговорчивого здоровяк.

Пытаясь поднять руку и пощупать ушибленное, если не сказать, напрочь отбитое, место, вдруг осознал, что руки мои скованны за спиной, а сам я нахожусь в почти вертикальном положении.

С трудом приоткрыв глаза, я не сдержал болезненного стона. В помещении, где я очутился, не было светло, напротив, тут царил подвальный мрак, разгоняемый тусклым светом то ли тусклой лампочки, то ли небольшого светильника.

Подергав руками в безнадежной попытке высвободиться, я понял, что усажен на какой-то массивный стул, а на запястья мои надели наручники, пристегнутые вокруг чего-то настолько тяжелого, что оно даже не вздрогнуло от моих дерганий.

Окинув взглядом явно заброшенную обстановку помещения — глухие бетонные стены, низкий необработанный потолок со следами потёков и плесени, битое стекло вперемешку с окурками на полу, я понял, что оказался в какой-то глухой заброшке, где меня, случись что-то непоправимое, вряд ли кто найдет…

— Эй, народ! Фраер очухался!

Голос резанул отзвуками подвального эха по больным ушам, вызвав новый приступ мигрени, от которой на пару секунд даже помутилось зрение. Где-то поблизости за толстой стеной послышалась гулкая дробь чужих шагов, явно производимая несколькими парами ног, а затем в границах тусклого света показались три фигуры: две большие, и одна поменьше. Мне было трудно в окружающей полутьме сфокусировать плывущий взгляд, но даже так я узнал большинство из присутствующих здесь.

Тут собрался интересный квартет из неизвестного мне невзрачного мужика, что приходил ко мне в квартиру с наглым заявлением о якобы возникшем долге. Его подельника, что заговаривал мне зубы на паркинге. Тут же рядом стоял гороподобный Борис Дерзюк, злорадно сверкающий глазами из-под опущенных бровей, и последний, неизвестный мне, какой-то солидный мужчина в дорогом удлиненном френче.

При таком освещении было трудно понять, но мне почему-то он показался кашемировым. Френч, конечно же, не его обладатель. Так что, судя по приблизительной стоимости прикида этого дядечки, остальной пролетарской троицей заправлял именно он. Вероятно, именно он и захотел меня здесь видеть.

— Что ж, ну вот и свиделись. — Голос у солидного мужчины был глубокий и приятный, такому бы, наверное, обрадовались на любом радио. — Знаешь, кто я?

— Понятия не имею… — шамкать пересохшими губами, покрытыми кровяной коркой, было непросто, но молчать было страшно. Где-то теплилась робкая и абсолютно иррациональная надежда на благополучный исход этой всей истории.

— Так давай познакомимся! — Мужчина подошел и чуть нагнулся, так что наши лица оказались на одном уровне. — Я, дружочек ты мой, Штырь! Тот, кого ты опустил за компанию с этим долбоящером! — он ткнул пальцем себе за спину, явно имея в виду Бориса, — Опозорил на всю Москву, гондон! И знаешь, что с тобой за это будет?!

Когда из уст Штыря зазвучали истеричные нотки, его голос резко растерял всю глубину и обаяние, став похожим на собачий лай. Параллельно в моей голове, как из тумана, выплыли слова Саныча: «…свела меня тогда судьба с неким человеком, приближенным к одному из главарей крупной группировки, некому Игнату Штырёву, прозванному в более узких кругах Штыём… ты помял четверых ребят Штырёва…»

Так вот ты какой, авторитет московский… надо же, встретил бы на улице, ни за что бы не подумал. С виду вполне приличный человек, только глаза у него какие-то волчьи…

Честно, после этих слов и излившейся вместе с ними на меня эмоциональной грязи, я перетрусил не на шутку. Было невероятно страшно осознавать, что со мной могут сделать в этом заброшенном подвале, страшно думать, что я уже никогда не увижу белого света и не вдохну полной грудью прохладного осеннего воздуха.