Медленная проза (сборник)

– А почему вы про ракетку вспомнили?

– Мы привыкли к вам с ракеткой, – он качнул головой в сторону жены. – Вы каждое утро проходите по набережной как раз под нашим окном.

– Получается, что мы уже как бы и знакомы.

– Володя, – протянул руку мужчина.

– Лена, – представилась женщина.

Она сняла очки. Светло-синие, чуть водянистые глаза, тонкие морщинки у глаз – тело у нее гораздо моложе.

– Здесь, похоже, место не теннисное. Мне-то все равно. Но Лена привыкла играть.

– Вы ведь тоже из Москвы? – спросила Лена.

А я никак не мог выбрать позу, чтобы животик не выпирал. Живота у меня нет, но когда сидишь, вот так скрючившись… Кошмар!

– Да. А как это определяется?

– А бог его знает, – пожал плечами Володя. – Своих почему-то сразу видишь. Здесь москвичей мало. Мы тут никак не можем освоиться.

– Неужели первый раз в Крыму?

– Что вы. Сентябрь в Крыму – это святое. Но раньше мы ездили в Коктебель, потом был перерыв в пять лет – работали за границей. А в прошлом году приехали в Коктебель и еле выдержали до конца. Холодно. Дожди. Но не в том дело. Там все теперь другое. Из наших практически никого. Встретили одного на Биостанции, как к родным кинулся, где, говорит, все? А нигде – кто за границей, кто дома без денег сидит. Решили в этом году перебраться сюда.

– Ну и нравится?

Володя пожал плечами.

– Наверно, тут хорошо. Но уж очень… ширпотребно.

Через час мы уже сворачивали в арку какого-то ресторана на набережной. Лена сказала, что ей хочется кофе и в хорошем месте. К кофе мы заказали бутылку вина и орешки.

– Коктебель для меня был лучшим местом в мире, – говорила Лена. – Дом Макса, стихи Марины, пляж за Хамелеоном, вы помните, какой там был чистейший песок, покой, простор. А бухты карадагские! Гроты. Какая там аура…

Солнце бьет ей в лицо, Лена щурится, но очки подняты на лоб, на коротко постриженные волосы – ей идет, и она это знает. Так же, как и голубые джинсы, и светлая, как бы выгоревшая клетчатая рубаха навыпуск – девочка-подросток, более хрупкая, чем даже на пляже. И мы сидим за ресторанным столиком, выставленным на улицу, от плывущей мимо прочей публики отгороженные только крохотным заборчиком. Мы в толпе, мы со всеми и при этом подчеркнуто отделенные от толпы. Мы разговариваем о своем (про наступившие времена и про нас, интеллигенцию, в эти времена), и разговариваем увлеченно, как бы совершенно не замечая своей естественности и раскованности. Ну где, как не здесь. В левой руке фужер, в правой – сигаретка, море плещет, солнце блестит, ну и так далее. Лена продолжает:

– Господи, если бы видели, во что они превратили Коктебель! Набережной больше нет – ржавые загородки и будки кооператоров, Карадаг закрыт. На пляжах пустые бутылки, вонь, блатная музыка. По парку Дома творчества гоняют на иномарках бандиты. Бедные писатели. Вот вам новая жизнь.

Мы пили кампари, и, возможно после вчерашнего, меня сразу же повело, – я слушаю голос Лены, но откуда-то издалека. Я смотрю на лохматые лапы крымской низкой ели, на то, как золотистой пылью дробятся в просветах солнечные лучи. На картонные ящики из-под книг, задвинутые под эти ели, с освобожденными от напора книг стенками, расслабленно колыхающимися на сквознячке. А книги, наоборот, – вынутые на свет, подтянутые, собранные – блестят сейчас на стенде, как на сцене, зазывая аляповато раскрашенными обложками с полуобнаженными бюстами красоток, пистолетами и звероподобными оскалами киллеров. Я читаю названия, придуманные моим другом Геной, редактором в издательстве: «Пуля не выбирает», «Мертвые не потеют».

Вот плотная рослая женщина рассматривает книжку про домашнее копчение, а сзади мается сын лет тринадцати, наблюдает за сверстниками, катающимися на роликовых коньках – согласен, есть на что посмотреть: тугой румянец, ободранные колени, косолапый разворот плеч и стремительное скольжение сквозь сонно текущую толпу, – и у мальчика во взгляде ни тени уязвленности или зависти, нет, там радость открытой им перспективы, он сейчас ни на секунду не сомневается, что и у него будет так и только так.

И с трудом тащится сквозь толпу, не замечая ее, мужичонка, в мятой, заспанной рубашке, ноги отдельно, тело, откинутое назад, отдельно; как же тяжело ему, бедному, сейчас, как ломит затылок, какими нереальными кажутся люди вокруг, настолько нереальными, что и привычного раздражения не вызывают; но и он счастлив: уволенному с винзавода Кольке выдали остаток зарплаты, восемь бутылок муската «Краснокаменного» (падлы, нет чтобы портвейном рассчитаться – было бы четырнадцать бутылок).

– Сегодня, – говорит Лена, – когда интеллигенцию предали все и она сама себя предала, остается только бороться. Я имею в виду творческую интеллигенцию. Сегодня необходимо са-мо-сто-я-ни-е.