Медленный человек

Он очень осторожно усаживается в кресло. Уж если это не великий момент, подобный моменту, когда Коперник сделал свое открытие, то что же это? Быть может, ему сейчас открылась величайшая из всех тайн. Мы и не подозреваем о втором мире, который существует бок о бок с первым. Человек с пыхтением передвигается в первом мире в течение определенного времени; затем появляется ангел смерти в виде Уэйна Блайта или кого-нибудь в том же роде. На мгновение, на вечность время останавливается; человек проваливается в темную дыру. Потом – раз-два! – человек попадает во второй мир, идентичный первому, где возобновляется время и продолжается действие: полет в воздухе наподобие кошки, толпа зевак, карета «скорой помощи», больница, доктор Ханзен и так далее, – но теперь вдобавок у человека на шее Элизабет Костелло или кто-нибудь вроде нее.

Ничего себе скачок: от слова С-О-Б-А-К-А в записной книжке – к жизни после смерти. Дикое предположение. Возможно, он заблуждается. Даже скорее всего он заблуждается. Но прав он или нет, истина или заблуждение то, что он с величайшим сомнением называет другой стороной, первый эпитет, который приходит ему в голову (напечатанный буква за буквой под веками его глаз на небесной пишущей машинке), – это ничтожный. Если смерть оказывается всего лишь фокусом, который с таким же успехом мог быть фокусом со словами, если смерть не более чем икота, прерывающая время, после чего жизнь продолжается как ни в чем не бывало, – тогда к чему вся эта суматоха? Разрешено ли отказаться от этого – отказаться от этого бессмертия, этой ничтожной судьбы? Я хочу, чтобы мне вернули мою прежнюю жизнь – ту, которая оборвалась на Мэгилл-роуд.

Он вымотан, голова идет кругом, ему стоит лишь закрыть глаза, и он тут же провалится в сон. Но он не хочет лежать здесь, беззащитный, когда вернется эта Костелло. Он начал ощущать, что в ней есть нечто – скорее лисье, нежели собачье, – что никак не связано с внешностью, и это ее свойство заставляет его нервничать и не доверять ей. Он вполне может себе представить, как она в темноте крадется из комнаты в комнату, принюхиваясь, – идет по следу.

Он все еще сидит в кресле, когда его легонько встряхивают. Перед ним стоит не эта лисица миссис Костелло, а Марияна Йокич, женщина в красной косынке, женщина, которая некоторым образом (с минуту он не может вспомнить, каким именно, так как разум его слишком затуманен) является причиной, или источником, или корнем всех этих осложнений.

– Мистер Реймент, вы о'кей?

– Марияна! Да, конечно. Конечно я о'кей. – Но это неправда. Он не о'кей. Во рту дурной привкус, спина онемела. К тому же он терпеть не может сюрпризы. – Который час?

Марияна игнорирует его вопрос. Она кладет перед ним на кофейный столик конверт.

– Ваш чек, – поясняет она. – Он сказал его отдать, мы не принимаем деньги. Мой муж. Он говорит, что не принимает деньги другого мужчины.

Деньги. Драго. Другая вселенная для обсуждения. Ему нужно собраться с мыслями.

– А как насчет самого Драго? – спрашивает он. – Как насчет образования Драго?

– Драго может ходить в школу, как прежде, ему не нужна школа-интернат, говорит мой муж.

Ребенок Люба рассеянно теребит юбку своей матери, посасывая большой палец. У нее за спиной в комнату осторожно просачивается эта Костелло. Была ли она в квартире, пока он спал?

– Вы хотели бы, чтобы я поговорил с вашим мужем? – высказывает он свое предположение.

Марияна энергично трясет головой: она не может представить себе ничего хуже и глупее этого.

– Ну что ж, давайте подумаем, что делать дальше. Может быть, миссис Костелло сможет нам что-нибудь посоветовать.

– Привет, Люба, – обращается Элизабет Костелло к девочке. – Я друг твоей матери, ты можешь называть меня Элизабет или тетя Элизабет. Мне жаль, что у вас проблема, Марияна, но я тут человек новый, и, полагаю, мне не следует вмешиваться.

«Ты все время вмешиваешься, – думает он злобно. – Для чего ты здесь, как не для того, чтобы вмешиваться?»

Со вздохом, похожим на стон, Марияна бросается на диван. Она закрывает глаза рукой. Вот она уже плачет. Ребенок занимает позицию возле нее.

– Такой хороший мальчик, – причитает она. Ее душат рыдания. – Он так хочет поехать!

В другом мире – в том, где он был молод, здоров и у него хорошо пахло изо рта, – он бы сгреб Марияну в объятия и стер ее слезы поцелуями. «Прости меня, – сказал бы он. – Я изменил тебе, сам не знаю почему! Это случилось всего лишь раз и больше не повторится! Прими меня в свое сердце, и я буду о тебе заботиться, клянусь, до самой своей смерти!»

Темные глаза ребенка буравят его. «Что ты сделал с моей мамой? – как будто говорит она. – Это все твоя вина!»

И это действительно его вина. Эти темные глаза читают в его сердце, видят его тайное желание, видят, что в глубине души эта первая трещина в отношениях между мужем и женой заставляет его ликовать, а не печалиться. «И ты меня прости! – говорит он безмолвно, глядя ребенку прямо в глаза. – Я не хочу причинить вред, но я во власти силы, с которой мне не справиться!»