Медленный человек

– Если бы вы только попросили, – говорит он, – я бы вам помог, в практическом отношении. Я готов помочь вам сейчас. Но что до остального, – он пожимает плечами, – я не колеблюсь. Я действую в темпе, естественном для меня. Я не исключительная личность, миссис Костелло, и не могу сделаться исключительным ради вас. Простите.

Он ей поможет. Он действительно этого хочет. Он угостит ее обедом. Он купит ей билет, проводит в аэропорт и помашет на прощание.

– Вы холодный человек. – Она произносит это осуждающее слово легко, с улыбкой. – Вы бедный холодный человек. Я сделала все, что могла, чтобы объяснить, но вы ничего не понимаете. Вы были посланы мне, я была послана вам. Отчего так произошло – бог его знает. Теперь вы должны исцелиться сами. Я больше не стану вас торопить.

Она с видимым усилием поднимается на ноги и сворачивает пустую сумку.

– До свидания, – говорит она.

Еще долго после ее ухода он сидит на скамейке, щурясь на реку, ошеломленный. Утки, привыкшие к тому, что их кормят, подходят совсем близко, поощряемые его неподвижностью. Но он не обращает на них внимания.

Холодный. Неужели он действительно кажется посторонним именно таким? Ему хочется протестовать. Друзья его поддержат – люди, которые знают его гораздо лучше, нежели эта Костелло. Даже женщина, которая была его женой, согласится: он желает другим добра, он желает всего самого лучшего. Как же можно называть холодным того, кто от всего сердца желает добра, а уж если действует, то по велению сердца?

Его жена не употребляла слова «холодный». Она говорила совсем другое. «Я думала, что ты француз, – говорила она, – я думала, у тебя есть хоть какое-то понятие». Понятие о чем? После того как она ушла от него, он годами ломал голову над этими ее словами. О чем французы – пусть и французы из легенды – должны иметь понятие? О том, что делает женщину счастливой? Что же делает женщину счастливой? Эта загадка стара, как загадка сфинкса. Почему же француз должен суметь ее разгадать – тем более такой сомнительный француз, как он?

Холодный, слепой. Вдох, выдох. Он не принимает это обвинение. Он не верит, что это правда. Правду не говорят в гневе. Правду говорят – если вообще ее говорят – с любовью. Глаза любви не обманываются. Любовь видит в любимом лучшее, даже когда это лучшее с трудом извлекается на свет. Кто такая Марияна? Медсестра из Дубровника, полноватая, почти без талии, с желтыми зубами и неплохими ногами. Кто, кроме него, глядящего глазами любви, видит под этой внешностью робкую газель с глазами, как ягоды терновника?

Вот чего не понимает Элизабет Костелло. Элизабет Костелло считает его наказанием, призванным омрачить последние дни ее жизни, непостижимой епитимьей, когда она вынуждена говорить, декламировать, повторять. Она смотрит на него с отвращением, с неприязнью, с раздражением, с испугом – с чем угодно, но только не с любовью. Ну что же, когда он столкнется с ней в следующий раз, то преподаст ей урок. «Не холодный, – скажет он, – и не француз. Человек, который видит мир по-своему и который любит по-своему. К тому же человек, который не так давно потерял часть своего тела – не забывайте об этом. Будьте милосерднее, – скажет он. – Тогда, быть может, вы станете лучше писать».

Глава 21

Драго. Его все так же интригует то, что Драго не сознает, как он хорош. Он лишен и самолюбования, и рефлексии. С другой стороны, если бы он сознавал, насколько привлекателен, то утратил бы это выражение бесстрашной прямоты, этот взгляд воина.

Есть ли женский эквивалент прямоты Драго? Чистота амазонки? Бланка, его сестра, до сих пор неизвестная. Какова она? Познакомится ли он с ней когда-нибудь?

Нарцисс обнаружил в пруду двойника, от которого не мог оторваться. Каждый раз, как он улыбался, двойник улыбался в ответ. Однако каждый раз, как он наклонялся, чтобы поцеловать эти манящие губы, двойник исчезал в призрачной ряби.

В Драго нет нарциссизма – пока; быть может, никогда и не будет. И в Марияне нет нарциссизма. В своем роде восхитительная черта. Любопытно, что он влюбился именно в Марияну: ведь в прошлом ему всегда нравились женщины, которые любили себя.

Он же вечно не в ладах с зеркалами. Давно завесил тряпкой зеркало в ванной и научился бриться вслепую. Костелло особенно раздражала его тем, что снимала эту тряпку. Когда она отбыла, он тотчас же снова прикрыл зеркало.

Он завешивает зеркало в ванной не только для того, чтобы не видеть собственное стареющее, уродливое отражение. Нет, главное в том, что двойник, заточенный в зеркале, кажется ему скучным.

«Слава богу, – думает он, – настанет день, когда мне больше не придется его видеть!»