Медовые дни

– Катя, так мы все – кинозвезды, – сказал он и посмотрел ей в глаза серьезно и сосредоточенно, как будто в данный момент они занимались любовью и он был в ней. – Мы все – кинозвезды, и мы играем в фильме, который снимают про нашу жизнь.

Она рассмеялась. И тут же извинилась, чтобы он не подумал, что она смеется над ним. Просто у него было такое лицо… Она снова засмеялась, и он, нисколько не обидевшись, засмеялся вместе с ней.

– Это все фильм виноват, – он показал рукой на экран. – Слишком на меня подействовал. Надо ограничить его аудиторию публикой до шестидесяти. Пусть его смотрят те, кто еще способен контролировать свои эмоции. Почему некоторые фильмы запрещают смотреть детям и подросткам «до»? Должно быть наоборот!

В тот же вечер она пригласила его к себе. Он ласкал ее, целовал и обнимал, но заниматься с ней сексом не захотел. Сказал: «Еще рано». А она подумала (и впоследствии думала так же много раз): «Это человек-сюрприз, как шкатулка с двойным дном» – и влюбилась в него окончательно. Она не разлюбила его, даже когда узнала, что он не еврей, и убедилась, что, несмотря на умение раскатисто смеяться, иногда совершенно неожиданно, – он погружается в черную меланхолию, которая может длиться несколько недель. Она не разлюбила его, когда выяснилось, что, обладая несомненно высоким интеллектом и постоянно стуча на пишущей машинке, он всю жизнь проработал обыкновенным слесарем. Что к любому блюду он добавляет рубленый чеснок. Что в ту самую первую их ночь он не переспал с ней по вполне определенной причине.

По дороге домой они прошли мимо красивого коня шоколадной масти. Никита успел подыскать себе других слушателей, чтобы мучить их рассказами о Михалкове, и Катя с Антоном шагали вдвоем. Молча. Она – во власти воспоминаний, а он… Поди догадайся. Она уже достаточно ему доверяла, чтобы не лезть без нужды в его мысли. Вдруг он оторвался от нее и приблизился к забору.

– Иди сюда, коняшка! – позвал он, и конь, гордый своей красотой, подбежал к нему.

Антон сунул руку в щель в заборе, потрепал коня по морде и что-то ему прошептал.

Вчера ночью, после очередной неудачной попытки, Антон скатился с Кати, лег рядом с ней на спину и сказал:

– Хватит. Все равно ничего не выходит. Таблетки не помогают.

– Ничего страшного. Это не имеет значения, – сказала она, а про себя подумала: «Жалко, что в постели у него пропадает чувство юмора. На самом деле все это смешно».

– А мне страшно, – сказал он. – Я больше так не могу. Я не могу смотреть, что с тобой творится.

– Со мной? – удивилась она.

– С тобой. Чтобы такая женщина, как ты… в расцвете лет… тратила время на меня… Я хочу, чтобы ты знала: я не против того, чтобы ты… ну, встречалась с другими. Я совершенно не против. Я не хочу, чтоб ты лишала себя удовольствия. Для этого нет никаких причин. Я думал, что здесь, в Израиле… Новая жизнь и вообще… Но если я не могу… Тогда пусть кто-нибудь другой…

– Какой еще «другой»? Ты что?

– Есть много таких, кто…

– Кто, например? – перебила она его. – Антон, это очень мило, что ты так думаешь. Мне это льстит. Но я уже старая.

– Я уверен, что Никита…

– Антон, ты меня поражаешь. Ты думаешь, я готова броситься на шею каждому болтуну? Может, он того и хочет, но… Этого мало. Я тоже должна захотеть. А я не хочу никого, кроме тебя.

– Я тебе не верю. Ты хочешь сказать, что в нашем квартале тебе ни разу никто не приглянулся? Этого не может быть.

– Ты прав, – сказала Катя, стыдливо потупившись.

Настало молчание. Катя не торопилась его прервать, словно собиралась с духом перед исповедью. Она чувствовала страх Антона, который весь сжался, но продолжала молчать. Это доставляло ей наслаждение.

– Конь, – наконец сказала она.

– Что «конь»?

– Ну понимаешь, время от времени меня преследуют мысли о коне.

– О каком еще коне?

– Об арабском скакуне. Ну том, на аллее. У него красивый зад. А ты знаешь, как мне нравятся мужские задницы.

Антон сел в кровати, взглянул в ее смеющиеся глаза и захохотал.

Отсмеявшись («Антон вернулся!» – подумала она), он сказал:

– Можно с ним завтра поговорить. Ну с твоим конем. Спросим, согласен ли он.

– Ну? Что ты ему сказал? – спросила Катя, когда Антон отошел от ограды вольера и взял ее под руку.

– Сказал, чтобы он не смел к тебе приближаться. А если попробует, я отрежу ему яйца и поджарю к ужину на подсолнечном масле. На сковородке!

Они с Катей дружно засмеялись.

За Тополиной аллеей начинался спуск к кварталу. Антон замедлил шаг. Он знал, что Кате трудно идти под горку из-за больных коленей. Однажды у нее на этом самом спуске развязался шнурок, и он, не сказав ни слова, наклонился и его завязал. Чтобы Кате не пришлось нагибаться.

В конце спуска, слева, высились строительные леса. При виде их Кате стало ужасно жалко Антона. Как он хотел, чтобы построили этот клуб! С тех пор как они здесь поселились, он ни о чем другом не говорил с подобной страстью. И такое разочарование! Они медленно шли мимо стройки. Катя бросила взгляд на Антона и почувствовала укол тревоги. Сколько еще таких разочарований он выдержит, прежде чем снова впасть в депрессию?