Медсанбат

— Как что? Травинский же командир!

— Стоит из-за этого следователя от дела отрывать?

Заплакал ребенок. Хозяйка запеленала его в простыню и пошла в другую комнату, даже дверь не прикрыла. Четыре женщины лежали на матрацах, застланных чистыми простынями. «Тут жить можно, — подумал Павел. — В других избах раненые лежат в тесноте, прямо на соломе, вповалку».

Блондинка, наверное, фельдшер медпункта полка. Алена говорила, что ей повезло, осколки мины задели только правую сторону спины, и то вскользь. Девушка с ампутированной рукой, связистка, родом из Свердловска. С повязкой на голове, наверное, санинструктор. А та, у которой нога в гипсе, — снайпер. Она свернула самокрутку толщиной с винтовочный патрон, закурила. Скоро даже в кухню просочился дым. Павел подумал, что от такого дыма Аленке будет плохо. Надо, чтобы медработники строго запретили курить в комнате.

— Ты меньше смоли, — сказала ей военфельдшер.

— Всего третью сегодня, — сказала девушка-снайпер и спросила у военфельдшера: — А ты давно на фронте?

— С первого дня войны. Раньше я в госпитале работала. А потом в дивизию попросилась.

— Напрасно. В дивизии больно уж липнут к нам, женщинам.

— А я в полку сама по уши влюбилась в одного капитана. И он меня полюбил.

— А чего ж не навещает?

— Бои горячие идут.

— Любил бы — на крыльях прилетел. А то ни одной записки не прислал. Все они одинаковые, мужчины.

— Нет, у нас все по любви, — не соглашалась с ней военфельдшер. — А может, и в живых уже нет.

— А мне не везет, — сказала девушка-снайпер, выставляя из-под шинели ногу в гипсе. — Приставали некоторые, а чтобы серьезно...

— Ко мне тоже приставали, — вмешалась санинструктор. — Я сказала, что у меня есть дома жених, и всё отстали.

«Что они так громко разговаривают, словно специально для того, чтобы мы слышали, — подумал Шевченко. — Может, выйти на улицу покурить? Аня Широкая все грозится уйти, а сама все выкладывает и выкладывает бесконечные новости».

Шевченко пересел к порогу.

«Ну и болтунья эта снайпер! — с досадой подумал Павел. — Как можно говорить об этом вслух, делиться!»

Ага, вот хозяйка что-то говорит, она ее должна приструнить.

— А мы с мужем три года прожили, — сказала хозяйка. — Душа в душу.

— Неужели ни на кого и не посмотрела? — спросила девушка-снайпер.

— А почто мне на других заглядываться, у меня свой был, — и вздохнула. — Хоть бы ранило да домой на побывку заехал. Хоть бы на часок!

— На часок мало! С голодухи-то... А если без рук или без ног явится?

— Ну и что же, пусть без рук, пусть без обеих ног, был бы только живой. Мой он, до последней кровиночки мой!

— Закурить бы, — сказала связистка. — Сверните мне.

— Светланка, не надо, — просит хозяйка. — Не привыкай. От этого дыма только вред. И девушка с больной головой тут спать будет. Да и язык ты, Прося, прикусила бы, когда о любовных делах баишь. А то развратишь тут девчат!

Но Прося свернула маленькую самокрутку и молча ткнула ее в руки связистке, зажгла спичку.

— Да они, может, больше меня в любовных ситуациях были, только молчат! — отпарировала она.

— Девушка я, — сказала связистка. — Теперь и навеки невинной останусь. Кому я без правой руки нужна?

— Матерям мы только и нужны, — снова голос Проси. — Что, так никто на фронте и не приглянулся?

— Дружила я с одним сержантом. Берег он меня. Так и погиб.

— Дома кто есть? — спросила хозяйка.

— Мать дома. Отец где-то воюет.

Умолкла связистка.

— Ты не отчаивайся, Светлана, — стала успокаивать хозяйка. — Ты девка красивая. Полюбят и без руки, посватают.

— После войны много ли мужиков-то останется? — возразила Светлана.

— Я пойду покурю, — сказал Павел и поднялся. Но дверь распахнулась, и на пороге вырос комиссар Криничко.

— Добрый вечер! — И к Аленке: — Сколько у вас посетителей, Алена Савельевна! Как себя чувствуете?

— Да так... — пожала она плечами.

Криничко подал Аленке кулек с конфетами.

— Возьмите. Вчера в военторге был. Вот купил.

— Спасибо!

— А это письмо и сверток военфельдшеру.

— Сейчас я ее позову, — поднялась Аленка. — Людмила, к тебе!

— Девочки! От него! — прижала к груди письмо и сверток военфельдшер. — Жив. Воюет! Вот тебе и забыл! Мой не такой! Мой любит...

От Аленки ушли вместе: Криничко, Шевченко, Широкая.

А ночью, потом призналась Павлу Аленка, она разбудила всех ужасным криком. Ее едва растолкали. А когда проснулась, села на матрац, вытирая глаза, задыхаясь, сказала:

— Снилось, что Павлушу моего убило!

— Значит, не убьют, — уверенно сказала военфельдшер. — Сны всегда наоборот.

— Вы, пожалуйста, спите, — сказала Аленка. — Я теперь не засну.

Утром связистку и девушку-снайпера увезли в госпиталь. Их места заняли другие девчата.

35

Разбитых и брошенных немецких машин теперь встречалось меньше. Да и совсем они не похожи на то кладбище машин и техники, которое видел Шевченко в первые дни нашего наступления. Никакого материала для обивки кузовов Шевченко не нашел. А он так необходим. Через фанеру и щели ветер и мороз проникали так, что спасу нет.

Правда, теперь в кузовах с избытком клали солому, но это опасно в противопожарном отношении. Курят же раненые, несмотря на запрет.