Медсестра

Засербываясь кровью, почти ничего не видя, я скатился в приемник и, держа по-прежнему руки перед собой попер в сторону родного отделения. В одной из осмотровых комнат приемного отделения я заметил доктора Скворцова и немедленно завернул к нему. Доктор осматривал в это время чью-то бабушку, и все ее многочисленные внуки, дети, мужья и разные другие родственники брызнули в стороны от меня, с сильно разбитым носом и начинающими затекать фиолетовыми глазами. Скворцов обернулся, увидел меня и рывком вытащил из бабушки руки. «Колюня! Кто тебе так качественно нос сломал?» — он уже осматривал меня — где нужно надавливал, где не нужно, только проводил пальцами по изуродованному мне… Мне стало очень спокойно. Я понял, что не умру сегодня. Хороший врач — всего и делов-то.

Вернемся же на минутку к легендам. Человека, когда он сам не дышит, подключают к аппарату искусственного дыхания. А для этого ему в трахею эндотрахиальную трубку завести нужно. Ставить в трахею эту трубку дело геморное, филигранное, навыка требующее. Первым делом интернов-врачей молодых учат ее ставить. Бывает, долго учат. Дело тут в том, что перед ее постановкой человеку миорелаксанты колют, чтоб у него мускулатура гортани и трахеи расслабилась. И даже если он до этого сам хоть чуток дышал, то тут перестает совсем. Времени у тебя минута. И хорошо бы еще ему связки голосовые не повредить и трахею.

Эндотрахиальные трубки в огромном дефиците. Таскали и прятали их для «своих» — проплаченных больных, некоторые кипятили и использовали повторно, но в общем всем как-то трубочек этих хватало. Нужно ли напоминать о том, что у каждого человека объем вдыхаемого/выдыхаемого воздуха разный. И девочке пятидесятикилограммовой ставят, допустим, трубочку номер 10. Она тоненькая довольно. А дядьке стодесятикилограммовому ставят трубу номер 4. Толщина у них разная и объем воздуха, проходящий через них, тоже разный. А тут дядю привезли килограммов на 160. Двойку ему нужно сандалить. А нету такой нигде и времени искать нету — дядька вот-вот «нагнется». Все уже репку чешут и стесняются, ясное дело, своего очередного жидкого обсера.

Берет, в общем, доктор Скворцов две десятки и ставит их по очереди чуваку в ДВА бронха. По одной в каждый. Потом он берет два аппарата ИВЛ, подключает каждый к своей трубке и СИНХРОНИЗИРУЕТ их. Ну, это типа, как из истребителя в истребитель перешагнуть. Кто-то делал такой трюк в кино, не слышали? Вот и о таком никто никогда не слышал. Написали об этом в стенгазете, кажется. А больница помнит до сих пор, уверен.

Это маленькое чудо, конечно, я тут у одного врача читал, как космонавтам спинной мозг пересаживали. Но, знаете, чем это чудо чудесно? Тем, что приходили потом эти 160 килограмм потного улыбающегося счастья. Доктор Скворцов этому огромному мужчине и до подмышки не доставал, а тот смотрел на него, как на Бога, и хрустел крошечный доктор в его объятиях, и отирал щеку неловко, и улыбался тоже.

Субординация, не зря она. Хороший врач — это Бог.

ЖЕСТОКОСТЬ

Вот несколько образцов человеческой глупости и жестокости. Без выводов.

Реанимаций в нашей больнице было три. Общая — наша, еще кардиологическая, на пятом, кажется, этаже и самая мрачная — токсикологическая. Там всегда был приглушен свет почему-то, больных лежало немного, но все тяжелые. Работы им добавлялось только, когда на ДШК или еще каком химпредприятии случалась авария. Было на моей памяти такое один раз. Всех свободных гнали туда. Лежали люди десятками, серые, опухшие, кашляющие — в коридорах.

Обычный же набор состоял из мужика средних лет, хлебнувшего паленой водки, работяги с химпредприятия и непременно лежала девочка лет 15–16, наевшаяся из-за несчастной любви колес. Даже если была она в сознании, ни с кем не разговаривала. Молча смотрела влажными глазами в потолок — видимо, на желтой штукатурке рисовался ей образ любимого. Если удавалось их вытянуть, а, как правило, удавалось, то их переводили в терапию на 8-й этаж. Там им кололи витаминчики, они разговаривали с психологом и психиатром, а если повезет, попадали в руки какого-нибудь гипсотехника или массажиста — улыбчивого загорелого мерзавца лет двадцати пяти. Он быстро показывал девочке, с какого именно конца жизнь хороша, и она выписывалась домой с новой любовью в сердце.

Не так было с Наташей. Чудная пышечка 17-ти лет с огромной грудью и черными волосами до попы, она травилась раза три. Ее тридцатилетний мужчина нелепо разбился, прыгая с парашютом. Мама была начеку, и ее каждый раз доставляли в токсикологию на второй этаж. Там ее откачивали и отправляли на восьмой этаж в двухнедельное плавание с психологами и витаминами. Она выписывалась и через неделю приезжала опять. Суицид она совершала не демонстративно — убедившись, что кто-то вот-вот придет, а наоборот, убедившись, что все замки заперты и никого нет поблизости.