Мегамир

– Благодарю за службу, – отозвался Морозов благосклонно. – В нашем деле главное – бдить!.. Так, теперь два часа на разборку захваченных… ну, собранных материалов, а потом все, кроме часовых, на отдых!.. Рано утром, с первым солнцем, взлет!

Енисеев спал, как ему казалось, мертвецки, но задолго до рассвета проснулся как от толчка. Голова раскалывалась от боли. В виски стучали острые молоточки, а когда он раскрыл глаза и попытался вылезти из щели, сам удивился ослабевшим пальцам. Вокруг была темнота, от холодной земли тянуло промозглой сыростью. Рядом завозился, выходя из оцепенения, Хомяков. Енисеев узнал его скорее по запаху, чем рассмотрел в темноте.

Руки Хомякова пошли, преодолевая ночное оцепенение, судорожными рывками вверх. Когда он открыл глаза, пальцы уже стискивали виски.

Поймав страдальческий взгляд Енисеева, тускло улыбнулся:

– Где наш эскулап?.. Что-то в голове треск, будто сто тысяч чертей горох молотят. Что черти – понятно, горох – тоже понятно. Но как поместилось сто тысяч?

– Может быть, – предположил Енисеев, – их тоже… того? Уменьшили?.. Кстати, у меня тоже в голове черт-те что. Так что к Овсяненко отправимся вдвоем.

– Втроем, – послышался стонущий голос Забелина.

Енисеев посерьезнел. Втроем выбрались наверх. В предрассветной мгле уже разминались Морозов, Овсяненко, а Дмитрий с Бусей на плече и верным Димой у правого плеча несли боевую вахту. С другой стороны виднелась тоненькая фигурка Саши. Второго ксеркса возле нее не оказалось, явно ушел на ночную охоту.

Овсяненко отыскали в ночном анабиозе. Рядом с ним застыл, похожий на замороженного жука, Морозов.

– Морозов пусть спит, – сказал Енисеев. Он поморщился, пережидая боль. – А без Овсяненко мы не разберемся…

Вдвоем с трудом разжали застывшие челюсти Овсяненко, Хомяков ухитрился уронить капсулу, долго ползал, искал, наконец Овсяненко замедленно глотнул, после долгой паузы по его телу прокатилась дрожь, тяжелые веки начали подниматься.

Несколько мгновений он непонимающе всматривался, Енисеев видел, с каким трудом он пытается зашевелить безжизненными руками.

– Что? – прошептал Овсяненко наконец. – Что… случилось?

– Уже утро, – сказал Хомяков, – почти утро… Все равно пора вставать… Почти. Я вам привел двух пациентов. У них ужасно болят головы. Заодно можете дать что-нибудь и мне.

– Что? – не понял Овсяненко. – Что дать?

– От головы, – пояснил Хомяков. – Что-нибудь от головы.

Овсяненко, двигаясь все быстрее, выкарабкался из расщелины. Рассвет становился все заметнее, но воздух продолжал охлаждаться. Самые низкие температуры, как Енисеев помнил, всегда перед самым восходом солнца, так что их терзают не только жуткие головные боли, но и утренний холод.

– От головы, – бубнил Овсяненко, он рылся в своих запасах, – а кто-нибудь из вас слышал, что голова живет не сама по себе?.. Что та же таблетка подействует и на ноги. И на руки. И на печень… на почки тоже подействует…

Хомяков не выдержал:

– Да быстрее копайся!.. У меня как будто кости из черепа выламывают!

Овсяненко посерьезнел:

– Настолько плохо? Тогда, может быть, давайте проведем комплексное…

– Ни в коем случае, – испугался Хомяков.

Енисеев едва дождался, когда заглотил измельченную таблетку, кое-как запил, а она все застревала в горле, но боль начала отпускать, через пару минут исчезла совершенно. Забелин проглотил лекарство быстрее, умчался.

Овсяненко придержал Енисеева, скажи «а», открой рот, приложи палец ко рту, пока Енисеев не выдержал:

– Уже отступает! Я хорошо себя чувствую. Уже почти забыл, что где-то что-то болело. Можно идти?

– Идите, – ответил Овсяненко с сожалением. – Эх, хорошо бы вас на патолого-анатомический стол…

Енисеев дернулся, ему казалось, что хирург, как и он сам, никогда не вторгается в ту странную область, что зовется шуточками.

ГЛАВА 18

Енисеев в самом деле ощутил себя лучше, даже взбодрился, но часа через два вернулась и головная боль, и ломота во всем теле, и странный озноб, хотя солнце уже поднялось над горами мегадеревьев и вовсю прожигало его прямыми солнечными лучами.

Морозов ощутил неладное, Овсяненко по его настоянию проверил всех троих, взял кровь на анализы. Через пять минут уже говорил успокаивающе:

– Была бы инфекция, охватила бы всех! А так только вы трое…

Енисеев оглянулся на Морозова. Тот как конвоир высился за спиной, бдя, чтобы всем троим вкатили по всей строгости врачебной науки.

– Да, – подтвердил он, – у остальных все в порядке.

– Даже, – сказал Овсяненко настойчиво, – если какая-то инфекция, это не повод для тревоги! В Большом Мире была чума, а здесь так… чумка. Справимся.

Но его игривый тон не вязался с побледневшим лицом. Енисеев ощутил нехороший запах. Пахло от кожи медика. Если бы у Енисеева была картотека запахов, он явно поместил бы этот в графу «запахи страха, тревоги, беспокойства».

На всякий случай всех троих накачали антибиотиками. Енисеев полдня ходил как в тумане, потом боль вернулась. Овсяненко снова сделал укол, но боль не ушла, чуть затаилась, покусывала при каждом движении.