Мейерхольд: Драма красного Карабаса

А еще он был одержим своей немецкой честностью. Это было его органикой, его болезнью, причинявшей ему немало проблем. Когда в апреле 1939 года замечательный русско-литовский поэт Юргис Балтрушайтис был выслан из России, Мейерхольд, случайно увидев на улице его кортеж, кинулся к нему, сел в его машину, проводил к Белорусскому вокзалу и трогательно попрощался с ним. Это был смертельно опасный проступок, и таковых было немало. Но об этой его одержимости я уже писал.

Еще одной уловленной мною его одержимостью был… юмор. Он обожал шутку, анекдот, фарс, карикатуры (особенно на свою выразительную фактуру), курьезы, смешные гротески, пародии (особенно по своей части). Ему очень понравился лихой частушечный стих Владимира Пяста (Пестовского), его друга до последних лет жизни. Я дерзнул перепародировать его — в надежде, что он понравится «моему» Мейерхольду:

Кто витийствует там в нефе,
Разодетый, как герольд?
Мейер Любке, Мейер Грефе,
Мейер, Мейер, Мейерхольд.

Ах, с ним дама? Быть потехе.

Он обдумывает вольт.
Мейер Любке, Мейер Грефе,
Мейер, Мейер, Мейерхольд.

Кто же дама? Это Тэффи!

У нее в кармане кольт.
Бедный Любке, бедный Грефе,
Бедный, бедный Мейерхольд.

Усомнившися в успехе,

Дама бросилась за борт.
Ай да Любке, ай да Грефе,
Ай да Мейер, Мейерхольд!

Ты не в РАППЕ, ты не в Лефе,

Ты всемирен, как кобольд.
Мейер Любке, Мейер Грефе,
Мейер, Мейер Мейерхольд.

Да, случаются огрехи!

Будь же ныне тверд и горд,
Славный Мейер, славный Грефе,
Славный, славный Мейерхольд!

Очень хотел бы на этой победоносно-легкомысленной ноте и закончить портрет моего героя. Но вновь, растревоженный, продолжаю размышлять о нем.

Юрий Елагин, один из проницательных (но, к сожалению, не всегда точных) биографов Мастера, назвал его «темным гением». Самым внушительным негативом, самой темной чертой Мейерхольда, по мнению Елагина, была его упрямая, слепая и неистовая одержимость своей смутной, не всегда ясной даже ему самому идеей. Одержимость, в угоду которой он гнул и ломал себя самого, коллег, близких, — но прежде всего актеров, видевших в нем грозного кукольника, настоящего Карабаса из сказки.

В голове крутятся и другие прозвища — возможно, не столь лаконичные: «Беспощадный Арлекин», «Победоносный Халдей», «Неистовый Алхимик»… Все его изобретения были нелепо, алогично талантливы, а подчас гениальны и потому рождали подчас ошеломительные эффекты, вошедшие в практику сценического авангарда. Просцениум… Арапчата… Герметичная скованность лиц и фигур… Вертикальные дугообразные лестницы… Биомеханические метаморфозы… «Подсадки» в зрительный зал (не только ради аплодисментов)… Оглушительный топот, стрельба и громогласие… Оголтело-веселый хаос… Роковой аскетизм… Многозначно-тупая изысканность… Гибельный пафос и волшебная несуразица… Перечислять можно еще долго. Он был созидателем беспорядка, грубой пошлости и оскорбительной красивости — так же, как нежнейшей, непреложно-надмирной красоты и лиризма.

Мимоходная удача окрыляла его и вместе с тем раздражала своей завершенностью, исчерпанностью, угрожающей повторимостью. Он был врагом повторений, они раздражали его. Удача означала конец — а он не терпел конца, спешил поскорее изменить ему. В сущности, он был незадачливый раб и поклонник новизны.

Он был уверен, что театр — театральное здание, — который он почти соорудил себе, — станет именно тем театром, о котором он всегда мечтал. Тем самым, где будет сыгран «Гамлет». Где, возможно, сыграет свою коронную роль Зинаида Райх (тем самым повторив великие попытки Сары Бернар и Асты Нильсен). Театр этот не состоялся, и если честно сказать, я не уверен, что был бы очередной триумф великого режиссера. Но гадать про это бессмысленно.