Мейсенский узник

Куда богаче возможностями подглазурная роспись. Пигменты наносят на неглазурованный «бисквит», после чего изделие покрывают глазурью и обжигают. Подглазурная роспись самая устойчивая: какими бы тонкими ни были изображения экзотических садов или пышно разодетых придворных, они надежно защищены непроницаемой стеклянистой оболочкой — окном в изысканный нарисованный мир.

Однако этот метод чреват многими сложностями. Используемые пигменты должны быть устойчивы к высочайшим температурам, которым подвергается в печи помещенное в капсель изделие. Именно при таких температурах они приобретают нужный оттенок. Малейшая ошибка в составе смеси или температуре обжига — и цвет станет неразличимым, или роспись растечется в глазури, утратив четкость линий.

За четыре столетия до того, как Бёттгер начал свои опыты, мастера из округа Цзиндэчжэнь в восточном Китае освоили подглазурную роспись с использованием оксида кобальта, дающего при обжиге насыщенный синий цвет. Метод распространился в Корею и Японию, где в поселке Арита на острове Кюсю бело-синий фарфор производят с начала семнадцатого века. Во времена Бёттгера восточные мастера довели эту технику до невероятного совершенства, используя ее как отдельно, для создания характерной бело-синей цветовой гаммы, так и в комбинации с надглазурной росписью, позволяющей создать пышное многоцветье. Именно таким по большей части и был привозной фарфор — предмет вожделений Августа.

С точки зрения короля, пока Бёттгер не научился делать синюю подглазурную и цветную надглазурную роспись, его работа по созданию фарфора оставалась незавершенной. А эта задача, как оказалось, немногим уступала в сложности получению золота из свинца.

Глава 9 Цена свободы

Ничто так дух не веселит,
Ничто не радует так взор,
Ничто так дивно не блестит,
Как древний голубой фарфор.

Эндрю Лэнг.

Баллада о голубом фарфоре. 1880.

Как писал Шелли, все на свете подвластно судьбе, удаче, случаю, изменчивости и времени[10]. Невероятное сочетание исключительных обстоятельств и редкостной одаренности сформировало жизнь Бёттгера и слепило его характер, однако в попытке этот характер описать исследователь сталкивается с мучительно противоречивой картиной: человек переменчивого нрава, в котором непредсказуемо слились угрюмость и сентиментальность, холодный рассудок и отзывчивость. То отчаянно смелый, то нерешительный, тщеславный и слабый; обаятельный жизнелюб и опустившийся пьяница, но всегда — гениальный и прилежный ученый-химик.

Лицо Бёттгера на портретах и медальонах отражает трагическую противоречивость его натуры. Единственный известный прижизненный портрет сделан, когда изобретатель был уже тяжело болен. Мы видим изборожденный заботами лоб, суровый профиль с выступающим волевым подбородком, взгляд фанатика. На других, посмертных портретах нам предстает байронический герой: отчаянный кутила и франт с небрежными кудрями, алыми чувственными губами и огненным взором.

Так же двойственны и письменные свидетельства о личности Бёттгера. Одни рассказывают о человеке удивительно тонкой души, которого все, кому с ним довелось работать, безмерно уважали и любили. Вильденштейн, один из первых помощников Бёттгера, вспоминал, что даже во время самых трудных экспериментов в Дрездене «он говорил с работниками так просто и искренне, что мы были готовы трудиться для него день и ночь». Не раз доверие и сочувствие Бёттгера к сотрудникам оборачивалось кражей секретного рецепта. И все же он явно не был добрячком. По его приказу рабочих Мейсенской мануфактуры за один пропущенный день лишали недельного жалования.

Склонность к депрессиям, вызванная долгой неволей, нередко выражалась в слезливой жалости к себе, хотя с Бёттгером обходились совсем не как с рядовым арестантом. Да, его постоянно стерегли, но в последние годы заточения у него были удобные комнаты рядом с лабораторией в Дрездене. Король, чувствуя невольное уважение к пленному алхимику, окружил его всевозможными почестями. В 1711 году Август сделал Бёттгера бароном, и дальше тот жил как аристократ, пусть и на положении узника. Он принимал гостей, обсуждал свои замыслы с королем и придворными учеными, философами, художниками, напропалую бражничал. Ничто не мешало ему изливать королю душу, что Бёттгер и делал без всякого стеснения. В одном из писем Августу он писал: «Труды эти, так сказать, суть мои первенцы, и, надеюсь, Вы впредь не сочтете недолжным, когда я говорю, что люблю их нежной любовью».