Механические птицы не поют (СИ)

Уолтер закрыл глаза. Спустя несколько секунд что-то коротко лязгнуло.

— Подождите! — сам не зная, зачем, крикнул он, бросившись к двери.

Конечно, никто ему не ответил. На полу он нашел мятую жестяную тарелку. Принюхался к содержимому и понял, что есть он это не станет. Голод отступил, скрывшись за тошнотой. Уолтер даже не мог определить, что лежит в тарелке, а прикасаться к источнику запаха руками из простого любопытства не захотел.

Отхожее место располагалось в углу камеры. Он усмехнулся — камеру можно было назвать элитной, дыра в полу была плотно закрыта тяжелой плитой, которая поднималась нажатием ноги. В дыру он и отправил содержимое тарелки. Вернув ее под дверь, Уолтер тяжело опустился на пол. Руку наполняла монотонная, тяжелая боль, резко простреливающая при любом движении. Голод усилился, отдаваясь резью в животе и тошнотой. Пришлось сделать еще несколько глотков воды, чтобы хоть немного успокоить его.

Снова окружило слепое черное безвременье. Ни звуков, ни запахов, ни очертаний в темноте.

Уолтер несколько минут смотрел перед собой пустым взглядом, а потом обхватил здоровой рукой колени и тихо запел:

— Ты ее полюбил первым взглядом в закате дня,

И она выходила на берег, шептала: «Держи меня,

Я сквозь пальцы твои ледяною водой утеку,

Я остаться страстно желаю, да не могу»…

Он не знал, почему вспомнил именно эту старую эгбертскую балладу о моряке, влюбленном в русалку. Уолтер помнил ее с детства, но не смог бы сказать, откуда узнал. Он пел на старом альбионском. Ему нравился этот язык, чуть более гортанный, чуть более грубый, лишенный нынешней мягкости.

— Лишь она и могла эти шрамы и эти рубцы исцелить,

Ты отчаянно звал, выплетая имя ее за ниточкой нить,

Нежность лентами на холодных ее ладонях дрожит,

Руки тянет, беспомощно плачет: «Удержи меня, удержи!»

Последние слова растеклись на языке неожиданной горечью. Он замолчал. «Спаси меня, Уолтер!» — раздался тихий, умоляющий голос. Спас? Или все-таки не смог?

— А должен был спасать? — раздался откуда-то из темноты голос. Кажется, все-таки Джек.

— Вместе с ней ты вода, и ты вместе с ней — человек,

Удержал, теперь неразрывно и точно. Навек, — мрачно сообщил темноте окончание баллады Уолтер.

Он не знал, почему ему начал мерещиться брат. В призраков он давно не верил, как и в то, что Джек мог выжить и теперь преследовать его не только во сне, но и наяву.

Происходящее становилось все мучительнее. Кроме тревоги за Эльстер и собственное будущее, добавился еще один страх — старый, тщательно скрываемый даже от себя самого. Но вот он подкрался и оскалил невидимую в темноте пасть.

Уолтер свято верил, что Джек не убивал свою жену. Он пытался спасти ее, Уолтер не знал, как именно, но чтобы связать слабое сердце Кэт и чудовищные эксперименты на людях с вырезанием сердец, ему не требовалось много времени. А еще он верил в то, что Джек не мог поступить так в здравом уме. И прочитанное в дневнике отзывалось шершавой мутью — в этих словах он видел подтверждение того, что брат был хладнокровным убийцей, а не обезумевшим от горя вдовцом.

Но если Джек сошел с ума…

Мужчины рода Говардов отличались слабым рассудком. Эта тема была в их семье запретной, отец никогда не рассказывал ни о чем подобном, но Уолтеру и не требовалось прямых рассказов.

Он отлично знал историю своей семьи и заметил, что проблемы начались после того, как Питер Говард наконец-то достроил Вудчестер. Это Питер Говард, отец троих детей, не чаявший души в своей молодой супруге, повесился незадолго после того, как переехал в особняк.

Его внук, Родерик, сбежал из дома в семнадцать лет и вернулся через два года. Сказал матери, что путешествовал с актерами и выступал на ярмарках. Рассказывал, что был звездой мюзик-холла во Флер, выступая там в женских ролях. Но когда его мать навела справки, ни один мюзик-холл во Флер не подтвердил, что у них выступал высокий блондин с приметным родимым пятном на левой щеке. Родерика приняли обратно и старались никогда не говорить о времени, что он отсутствовал, да он и сам не хотел это обсуждать.

Две его дочери удачно вышли замуж, а сын, Уэйн, дожил до глубокой старости и имел прекрасную репутацию, которую не омрачила даже выходка отца. Именно Уэйн Говард спонсировал строительство одного из красивейших альбионских храмов — Колыбели Голубой.

Но это не помогло его сыну, Кларенсу, избежать помешательства. Он был единственным из Говардов, попавшим в Лестерхаус, лечебницу для душевнобольных. Уолтеру не удалось узнать, что именно он сделал, но когда он сверял списки принятых слуг, обнаружил, что на следующий день после того, как Кларенса увезли, горничная Лиззи и повар Честер были рассчитаны по причине своей «предосудительной связи». Новые слуги были наняты уже на следующий день.