Механика хаоса

– Мы сейчас не у дел, но ты несешь за парня ответственность. Как и я. Если понадобится еще раз съездить на Мальту, я тебя предупрежу. Не забывай, что у меня кое-что осталось от нашей старой «черной кассы». На оплату расходов хватит. Потом как-нибудь все это оформим.

Брюно удержался от вопроса: что это за «потом» и почему Ламбертен так уверен, что оно наступит. Он собирался ехать к отцу, заканчивать разборку и вывоз вещей. Сидя за рулем белой «джампи», арендованной в конторе на первом этаже его дома, он вспоминал тот день, когда впервые катил по этой дороге с Мари-Элен, которую вез знакомить с родителями.

Запертые ставни и табличка «ПРОДАЕТСЯ» на фасаде заставили его вздрогнуть. Мари-Элен его бросила, дочери отдалялись от него с головокружительной скоростью, и он лишился дома. После смерти родителей у него практически ничего от них не останется. Он никогда не думал, что будет так стремительно переворачивать в книге своей жизни страницу за страницей.

Братья, жившие в соседних деревнях, уже вывезли часть мебели, предварительно поговорив с ним. Все ненужное – какие-то бумажки, старые газеты, щербатую посуду, заношенную одежду, включая платья матери (отец не выбросил ни одного), – они сложили в картонные коробки, которых набралось штук двадцать. Мусорщики ждали только сигнала от Брюно, чтобы приехать и забрать и эти коробки, и все остальное, предназначенное на выброс.

Последняя встреча с братьями прошла не так уж плохо. Похоже, все трое понимали, что больше никогда не увидятся.

«Отныне – каждый сам за себя. Братья мы или не братья, теперь каждый будет выкручиваться в одиночку».

Запах в доме не изменился, но на полу и на стенах в прихожей появились следы плесени. Здесь всегда было сыровато.

Первым делом Брюно загрузил в свой грузовичок кое-что из мебели. Три разномастных кресла, два кожаных пуфа, низкий столик черешневого дерева, несколько стульев, небольшой книжный шкаф, собственноручно сколоченный отцом из сосновых досок. Брюно помнил, как помогал отцу красить его коричневой краской. Затем он простукал стенные шкафы на кухне и в передней на предмет тайников. Он часто слышал, как мать говорила (пусть это было давно), что после переезда во Францию ей досталось в наследство несколько золотых монет. Он проверил даже полы, главным образом паркет в столовой, но ничего не нашел. Из головы не шла мысль, что сокровищем успели завладеть братья.

Потом он засел за разборку коробок и провозился до темноты. Газеты, кредитные договоры на покупку машин, страховые полисы, десятки старых чековых книжек, блокноты, в которых мать ежедневно записывала расходы, вырезанные из журналов кулинарные рецепты. Брюно уже отчаялся найти что-нибудь личное, когда решил заглянуть в коробки с одеждой. В них лежали мужские рубашки с обтрепанными манжетами, пиджаки и брюки отца, его трусы и носки; трусы и бюстгальтеры матери, ее комбинации, чулки, пояса, четыре платья и костюм. Отец все сохранил.

Роясь в этих коробках, Брюно испытывал неловкость, как будто без разрешения подглядывал за родителями в замочную скважину. «Или как будто без стука ворвался к ним в спальню и застал их во время секса».

На дне последней коробки обнаружилось муаровое черно-зеленое платье с большими перламутровыми пуговицами на спине. При виде этого платья его словно отбросило на тридцать лет назад. Именно это платье из искусственного шелка, с широкой плиссированной юбкой и двумя карманами впереди, было на матери в тот день, когда они приехали в кемпинг Ксонрю (в нем же она несколькими днями позже ходила на факельное шествие 14 июля). В Ксонрю («какая экзотика для черноногих», заметил тогда его старший брат, который тогда еще не утратил чувство юмора) они провели две счастливые и беззаботные недели, хотя в этой долине в Вогезах беспрерывно лил дождь. Не успели они выгрузиться, как отец бросился ставить палатку, что удалось ему не сразу; на его лице впервые за многие годы после отъезда из Сетифа мелькнуло подобие улыбки. В остальное время он не улыбался и не плакал.

Брюно сходил на улицу, достал из бардачка фургона фонарик. На краткий миг его посетила безумная мысль, что стоит посветить в нужное место, и он увидит мать, мамочку, и увидит ее такой, какой она была в то лето (его воспоминания наверняка сформировались под влиянием фотографий; он был тогда слишком мал, чтобы что-то помнить) – еще молодой и красивой, похожей, особенно в этом платье, на танцовщицу танго, даже когда она мыла посуду. Но ткань – слежавшаяся, жесткая, почти тяжелая – не желала танцевать. Воспоминание не ожило.