Механизм времени

Здесь — ночь, пустой замок, статуя принца, старик-сторож. Дюжина лаборантов — молодежь, студенты, никогда не стоявшие под ружьем. Инвалидная команда — безрукий, безногий и воскресший. Принцесса Пин‑эр, метательница поэтов.

Воюй — не хочу.

И с кем? С философом? Противником насилия? Бред!

— «Когда придет тысячелетье за нынешним тысячелетием вослед, — Эрстед словно прочел его мысли, — построены будут по всей земле вавилонские башни. Люди займутся всеобщей торговлей, и цена человека будет не большей, чем фунт свинины. Научатся люди будить видимость жизни, создадут неведомых тварей, коих не было у Ноя в ковчеге. И раздавит мудрость немудрых, и погубит разум душу…»

— Кто это сказал?

— Иоганн Иерусалимский, средневековый пророк. Филон его очень ценит. Мне повезло в жизни, Торвен. У меня было два великих учителя — Франц Месмер и… Филон. Месмер умер. С Филоном мы стали врагами. Он решил, что наука вырвалась из узды. Прогресс летит стрелой, люди не успевают освоить его дары. Гибнут — разрушители станков в Англии, хлопкоткачи в Бенгалии; солдаты, убитые из пушек нового образца… Филон понимает: по доброй воле никто не откажется от прогресса. Но он знает иное — открытия делают единицы, гении. Их несложно вычислить, найти. Донос, яд, пуля в живот…

— Галуа?

— Мы опоздали, Торвен.

— …Опоздали!

Выстрел услыхали издалека. Не хлопок, не щелчок плети. Громыхнуло в полную силу, словно там, за стеной пригородного леса, ударила малая пушка. Сырой воздух охотно подхватил звук, разнес по округе. Сразу не скажешь — откуда и где. Со всех сторон, из многих стволов.

В упор.

Волмонтович замер, став похож на борзую — узкий силуэт на фоне заката. Помедлил, резко взмахнул длинной рукой, указывая влево.

— Туда!..

Пин‑эр подобралась, затянула пояс, сдвинула шапку на затылок. Глянула на Эрстеда. В узких глазах — просьба. Не иероглифы, простая и ясная скоропись. Пусти! — я ринусь по следу…

— Нет. Идем все вместе, — он скривился, гоня боль, подступившую к сердцу. — Вперед!

На берегу людей встретила сырость. От темной глади несло гнилью. Подошвы скользили на дрянной каше, в которую обратились прошлогодние листья. Кусты боярышника ощетинились колючими ветками. Пруд Гласьер, Жантийи — безрадостное место, сюда не ходят по доброй воле. Даже «романтик», начитавшись модного ныне Виктора Гюго, повернет назад — к свету, к жизни.

Хмуро, пусто, мертво.

— Вот!

Тело заметил все тот же Волмонтович. Трость безошибочно указала на недвижный куль, пристроившийся на склоне — между кустарником и кромкой ряски. Эварист Галуа лежал на боку. Левая рука прижата к животу, правая сцеплена в кулак. Лица не разглядеть — утонуло в тени. Черные кудри рассыпались по земле, шляпа упала рядом.

— Не трогайте!

Эрстед подбежал, наклонился, взялся за запястье, желая проверить пульс. В ответ раздался стон — тихий, едва различимый. Кулак раненого разжался, ладонь скользнула по мокрой траве.

— Шевалье. Огюст Шевалье…

Билась, ползла тонкая нитка пульса.

— В живот, — бросил мрачный Волмонтович. — Никаких шансов.

Не верилось. Больница недалеко. Рядом — поляна, где крестьяне грузят сено. Там есть телега… Успеем?

— Очень жаль, — князь отступил на шаг.

— Господа! — голос несчастного звучал еле слышно, но твердо. — Если вы из полиции… Никто не виноват, господа. Была дуэль. Дело чести. Никто не…

Хрип перешел в громкий стон.

— Вы назвали фамилию, — князь присел на корточки, неотрывно глядя на умирающего. — Огюст Шевалье. Кто такой? Какое отношение…

— Не надо! — Эрстед медленно встал. — Поздно. Бедняга не слышит.

Пальцы испачкались кровью. Он понял это, когда вытер пот со лба.

«Анхольт» дал прощальный гудок, пустил в небо редкую струйку дыма. Машину подлатали кое-как, но пироскаф рискнул отчалить. Колеса врезались в воду — сперва робко, затем тверже, веселей…

Удачи, храбрец!

С пироскафом уплыли четверо лаборантов — мальчишки, даже не первокурсники, вольнослушатели из гимназистов. Они догадывались, сердцем чуяли: «Останемся, останемся! Не хотим уезжать!» Пришлось наскоро сочинять сверхсекретное и сверхсрочное послание к Эрстеду-старшему — которому, само собой, требовалась немедленная помощь.

— Слава богу, — застегнув редингот, Андерс зябко поежился. — А ведь туман, господа!

— Так точно, гере кастелян! — с неуместной радостью отрапортовал сеньор-сержант. — Имеет место быть в натуральном виде. В тепло бы вам, подальше от простуды…

Стакан горячего грога — это хорошо, мысленно согласился Торвен. А туман — плохо. Он ждал грозы, с громом, с молнией. Не ради «романтики», чтоб ее! — из-за Банки. Они стояли возле калитки, под надежной охраной вечно молодого принца Ольгера и старины Ольсена. Близкий причал затянуло влажной пеленой. Исчезло небо. Неясным контуром проступали береговые валуны.

— Пошли!

Скрип калитки, скрежет массивного засова. Впереди — пустой двор. Хотели провести газовое освещение — не успели. Безлюдная галерея, острый силуэт донжона, пушчонки возле ворот. Твердыня, прости господи.

— Я — в Башню, Торвен. Поговорю с оставшимися. А ты…

— Дзинь-динь-динь!

Медный дребезг колокольчика был настойчив и долог.

— Динь-дзинь-дзинь!