Механизм жизни

В передней лакей, облаченный в гороховую ливрею с галунами, «строил амуры» дворовой девке. Завидев, что француз собирается выйти из дома, лакей оставил девку жевать кончик косы — и кинулся к барину с плащом в руках:

— Извольте надеть! Зябко‑с…

Шевалье позволил накинуть плащ себе на плечи, но уходить не спешил. Внимание его привлекла газета, забытая на столике в углу. Должно быть, Константин Иванович привез. Первую страницу занимала перепечатка из «Le Miroir» — репортаж о похоронах князя Гагарина. То, что в Москве и Петербурге давно стало достоянием прошлого, в провинции еще продолжало занимать умы.

Огюст взял газету.

«…панихида совершена была в храме Преображения Господня… у гроба, молясь за усопшего… депутация от Правительствующего Сената во главе с… безутешная вдова, рыдая… во время пения „со святыми упокой и вечная память!“… общая картина вызывала самые умилительные чувства…»

Снежинки закружились у стен.

Сплетаясь в ажурные цепочки, они опутывали переднюю, лакея, глупо хихикавшую девку. Огюста зазнобило под плащом. Со времени отъезда из Петербурга — нет! с того часа, когда ему явились два памятника, скачущие по набережной Невы! — Механизм Времени не тревожил молодого человека. Огюст втайне надеялся, что излечился; и мучился тревогой, ибо не знал: хочет ли выздоровления?

Если снежинку повернуть вокруг оси, проходящей через ее центр…

«…среди пения запричастного „не имеем иной помощи и иной надежды“… богослужение совершали священники… с тремя диаконами… приезжим раздавались экипажи за весьма солидную плату… по требованию ямщиков, задавшихся корыстной целью содрать, сколь возможно…»

Дом исчез, растворился в метели. Коченея от холода, Огюст стоял в огромном соборе. Мундиры, ордена, траурные ленты — толпа жадно следила за гробом, расположенным в алтарной части. Люди словно надеялись, что покойник вот-вот встанет, чихнет и скажет:

«Извините, я передумал…»

Оплывали свечи. Масляные блики плясали на иконостасе. Шаркая, гроб обходил священник в черной рясе. Качалось в руке кадило, запах ладана мешался с запахом воска. Какой‑то старик с трясущейся головой, одетый проще остальных, показался Шевалье знакомым.

Но он так и не вспомнил, кто это.

«…прежде чем гроб с телом усопшего был отнесен в подклет храма… протоиерей Симеон Соколов, шагнув ближе, бросил на гроб белую перчатку — известный символ известного общества…»

«Розенкрейцер! — шепнула вьюга в ухо Огюсту. — Ложа Нептуна…»

Ничего не понимая, молодой человек смотрел, как перчатка дохлым голубем лежит на крышке гроба. По собравшимся прокатился тихий ропот. Трудно сказать, было это одобрением, предвкушением скандала или просто выдохом после долгого ожидания. Огни свечей дрогнули. Ветер завыл, где‑то застучали невидимые ставни — с угрозой и печальным предзнаменованием.

— Здоров ли барин?

— Что?

— Э‑э… Comment ça va?

— Ça va bien, et vous?[63]

Собор растворился в буране. Растерян, удручен, Огюст вновь стоял в передней. Напротив, выпучив глаза, мялся лакей. Похоже, его знание французского ограничивалось уже прозвучавшим вопросом. Повторно же спросить, как дела, он боялся.

Кивнув невпопад, Шевалье вышел из дома.

Ноябрь в Ключах показался ему летом после вьюги Механизма Времени. С непокрытой головой, хрипло дыша, Огюст с минуту простоял на крыльце. От свежего воздуха в голове прояснялось. Восстановив спокойствие, он спустился вниз, в расположенную неподалеку беседку. Дождь, упустив добычу, с гневом заплясал вокруг.

Развернув газету на середине, молодой человек продолжил чтение.