Механизм жизни

«Дорогой друг мой! Смею напомнить, сегодня вы обещались быть у меня в гостях. Боясь нарушить ваши планы, душевно просил бы вас, а также спутника вашего, князя Волмонтовича, явиться ранее прочих гостей. Есть вещи, о каких я хотел бы поведать вам с глазу на глаз, не отягощая прием, устроенный моей супругой, научными беседами, утомительными для большинства собравшихся. Льщу себя надеждой, что призыв мой не останется без внимания. Когда бы вы ни собрались, карета будет ждать вас у подъезда.

Имею честь быть с совершенной преданностию и почтением,

князь Иван Алексеевич Гагарин».

— Через мой труп, — сообщил Зануда, когда полковник закончил читать вслух.

Он предпочел бы, чтобы вся компания сидела на квартире безвылазно до самого отъезда в Ригу. Но у Андерса-Вали-Напролом, как обычно, имелось другое мнение.

— Да ладно тебе, лейтенант. — Эрстед допил кофе и аккуратно промокнул губы салфеткой. — Отставить панику! Не станут же, в конце концов, резать нас в гостях у сенатора…

— Он сенатор? — внезапно заинтересовался Волмонтович. — Этот Гагарин?

Сняв окуляры, князь протер их краем скатерти и жестом попросил передать ему письмо. Читать чужую переписку — это было настолько не в характере поляка, что Эрстед без возражений подчинился. Князь изучал письмо долго — на взгляд Торвена, слишком долго.

— Почерк, — наконец сказал Волмонтович. — Андерс, ты обратил внимание на почерк?

— Да, — кратко ответил полковник.

Заинтересован, Торвен в свою очередь потянулся глянуть на письмо Гагарина. Буквы, трясясь, как паралитики, плясали краковяк. Две кляксы портили написанное. Местами от сильного нажима бумага порвалась. Почерк — словно курица лапой…

— Эту записку писал больной человек, — тихо заметил Торвен.

— Пожалуй, — согласился князь. — Я бы сказал: смертельно больной. Андерс, мы едем?

Сцена седьмая Пан никуда не бежит

1

Контора акционерной компании фон Францена, ведающей устройством пассажирских рейсов, располагалась на Малой Морской улице, возле Торговой площади.[49] Отсюда отправлялись дилижансы до Москвы, Риги и Ревеля, а также по Белорусскому тракту до Радзивилова. Добраться до конторы без приключений было истинным подвигом. Дорогу преграждал «Рабий рынок» — биржа труда под открытым небом, где желающий мог нанять за гроши медников из Олонца, пильщиков из Вологды или каменщиков из Ярославля.

Здесь пахло дегтем, кислой овчиной, а в особенности — нищетой.

Хромая, Торвен сильней обычного опирался на трость — и проклинал извозчика, высадившего их в начале рынка. В толчее требовалась предельная осмотрительность. Миг рассеянности — и ты лишался часов или становился работодателем артели бурлаков, согласных тянуть твою расшиву[50] вдоль по Volga-matooshka.

Получив задаток, бурлаки исчезали навсегда.

В конторе Торвен был вознагражден за свои мучения. Согласно сезонному расписанию, первая половина осени считалась летом, а значит, в каждом «нележансе», как остроумно выразился дежурный вагенмейстер, для пассажиров резервировалось шесть мест. Вторая половина осени числилась зимой, и мест становилось меньше в полтора раза. Ровно столько занимали объемистые шубы господ, решивших оставить промерзший насквозь Петербург.

Зимой пятерке беглецов пришлось бы распределяться по двум дилижансам. Сейчас же они поместились в один, отправлявшийся на Ригу завтра, в полдень. Рейс был дополнительный, и места не успели разобрать.

— Пять билетов? — вагенмейстер сделал запись в книге учета. — Не опаздывайте, сударь, ждать не станем. В эдакую слякоть больше девяти верст в час никак не сладить. А нам до темноты кровь из носу надо в Волосове быть. Не в лесу же ночевать, а? Пожалте пятьсот рубликов…

Дождь снаружи усилился. Раскрыв зонтик, Пин‑эр взяла Торвена под локоть. Он хотел было отобрать зонт у китаянки, ибо мужчине приличествует брать даму под опеку… Увы, ничего не получилось. Китаянка вцепилась в бамбуковую ручку — клещами не отодрать. Наверное, почуяла голос родины — бамбук, не осина! Она указала на трость Зануды, потом — на его больную ногу и осуждающе фыркнула.

— Торвен! Матка Боска! Куда ни сунусь, везде ты…

Перед ними стоял Станислас Пупек. Подняв воротник шинели, надвинув на брови суконную фуражку с красным околышем, отставной корнет высунул наружу один нос — и часто-часто шмыгал им: от насморка или от радости встречи. Складывалось впечатление, что Пупек с рассвета на улице и изрядно продрог.

— Далеко собрался, брат Торвен?

— В Ригу.