Мексиканский для начинающих

Над головами в жаркой полутьме парили двуликие каменноглазые херуфимы. Мертво белели гигантские акульи челюсти, напоминая швейно-хирургические механизмы. Вспыхивали из черной своей глубины обсидиановые ножи. То тут, то там ощеривались керамические рожи древних ацтекских богов.

Лавки переходили одна в другую. Пиратские мушкеты и навахи сменялись расписными тыквенными и кокосовыми куклами. Длинные расшито-узорчатые платья уступали место широкополым златотканым сомбреро и тяжелым тисненой кожи ковбойским шляпам, впридачу к которым можно было обзавестись седлом, размером с мотоцикл, шпорами, стременами и лошадью.

Возникали солнечные системы и целые метагалактики — черные, зеленые и молочно-светящиеся каменные шары — планеты, звезды, дыры самых разных величин. От них веяло холодом космических глубин.

Далее шли морские раковины, столь изысканных форм и расцветок, что хотелось составить из них, если уж не симфонию, то, по меньшей мере, камерный квартет.

Вздымалась роща мучительных ракушечных распятий, рядом с которыми тянулись шеренги лакированных коричневых жаб. Их можно было использовать в качестве амулетов от сглаза, карманных нетеряющихся портмоне, брелоков для ключей или же домашних тапочек на миниатюрную ножку.

Посудная лавка имела эротический уклон. Все чаши, бокалы, рюмки и кастрюльки представляли собой женские груди, из которых и надлежало вкушать. Продавец неопределенного полупола, хотя усатый, объяснил, что сосуды по природе своей — целебные. Чего не налей, все как молоко материнское. Помогает, конечно, от бесплодия и, бесспорно, от импотенции, от наркомании и алкоголизма.

— Васенька, какая приглянулась? Хочу подарить.

— Знаешь ли… — начал он, уставясь в одну точку.

— Ни слова, — перебила Шурочка, — о моей отдельный разговор, не рыночный.

— Ну, хоть похожую, чтоб подготовиться.

— Ты хам, Василий. Да черт с тобой. Вот большая чаша! — и она вручила увесистую, как папайя, розовую, как роза, блестящую и гладкую — простите, другого слова нет, — титьку. Васька повертел, потрепал, заглянул внутрь.

— Проведем испытания? Немного золотого пульке.

— Погоди до вечера, — сказала Шурочка. — Из такой посуды пьют в интимной обстановке.

— Откуда ж взять? — огорчился Васька. — Ты не создаешь!

С титькой в обеих руках он проследовал дальше и очутился среди многофигурных глиняных композиций. С первого взгляда было не понять, что происходит, но, приглядевшись, Васька возбудился и порозовел, как роз.

Открывалась сексуально-историческая панорама — сцены из жизни древних ацтеков. Попросту групповуха, хотя не менее изысканных, чем морские раковины, форм. Трудно разобраться — чего куда проникает и каким образом. Как в сложнейшей головоломке, только пальцем возможно проследить перетекание скульптурных линий.

Васька перелапал панораму, стремясь запомнить положения, но было мудрено. Особенно, когда дюжина ацтеков и ацтекш сплелись, подобно соломенной корзине, в единое существо.

Шурочка тоже пытливо изучала старинные обычаи, зарисовывая в блокноте.

— А нельзя ли пару фотографий? — спросил Васька. — Мы — на фоне прикладного искусства! На добрую память.

— Здесь запрещено, — сказал Пако. — Фотопроцесс нарушает энергетический баланс скульптурных композиций. Отойдем к раковинам. Или к акульим челюстям.

— Ладно, обождем. Но, клянусь, большего интима для чашеиспытания не сыскать, — Васька воздел руки к небесам. — Братцы, выпьем за половое здоровье ацтеков!

В тот же миг грянул гром и хлынул короткий, мощный тропический ливень. Чаша переполнилась, и Васька прильнул к соску.

— Парное молоко! — восклицал он. — Кумыс!

Картина была диковатой. С признаками безумия.

Гром. Стена ливня. Щелкают акульи челюсти. Поют морскими голосами пустые раковины, грустя о вываренных моллюсках. Стучат каменные шары в космической преисподней, и косовато сверкают глазами двуликие херуфимы. И во вспышках белых молний ритуально колышутся глиняные ацтеки. Пако расчесывает железной щеткой плечи, на которых вырастают шерстяные эполеты. И Васька бесконечно, библейски поглощает небесную влагу из млекопитающей чаши.

Боже, что творится в мире? Где перст Господний, что укажет путь? Где, в конце-то концов, покой? Сплошная воля.

Да минует меня чаша сия! Но, впрочем, если надо испить, выпьем до дна.

Шурочка, лишь она, как волшебный, целительный сосуд, была светла и покойна, что-то мирно записывала, покусывая карандаш. А когда гроза умчалась, сказала:

— Пойдемте, ребята! Неужели для вас это действо внове!

— Эка невидаль, — живо согласился Васька. — Меня другое радует — бодр, свеж и тверд, как обсидиановый нож. Будто дивно похмелился. Из твоей чаши, милая, и дождь, как самогонка!

— Послушай, — склонился Пако к Шурочке, — Басилио становится неуправляем и опасен.

— Что за чепуха! Подумаешь, нахлестался ливня!

— Нет, — отрезал Пако. — Он зарядился энергией ацтеков. Всех перетыкал пальцем. Видишь, сияет и звенит, как медный фаллос. Меня беспокоит, куда нацелится.

— Направим! — улыбнулась Шурочка и поглядела на Ваську, который действительно сиял, лучился и бил копытом, подобно красному выкупанному коню.