Мексиканский для начинающих

— Наши отечественные жесты чересчур прямолинейны, — покачала Шурочка головой. — Кстати, Васенька, ты бы извинился перед Пако. Некрасиво по уху лупить. Видишь, отвисло, как у сенбернара.

— Ну и чего я должен сказать?

— Очень просто — «пердонаме, порфавор».[8]

— Странно звучит, да ладно, — согласился Васька. — Слышь, Пако, пердонаме!

— Те пердоно, — ответил Пако. — Те пердоно, каброн, перо но ольвидо![9]

— Все в порядке, — улыбнулся Васька. — Я не злопамятный. Терпеть не могу долгих размолвок. Хотя этот козел давно напрашивался.

— В общем, ты прав, — согласилась вдруг Шурочка. — Оплеухи бывают к пользе.

— А не дашь ли, по этому случаю, немного денег на личные расходы?

Шурочка вздохнула, поглядев в прозрачные Васькины очи.

— Знаешь ли, друг мой, нынче взаймы не дают. Только в кредит, под проценты. Я бы, может, и дала, но, прости, броненосцы на подходе. Да и зачем, скажи, тебе деньги, когда все бесплатно?

— Хочу купить букет орхидей, — потупился он. — Ты же подарила чашу.

— Попроси у Пако. Думаю, не откажет.

— Пако, гив ми мани! — не долго думая, ляпнул Васька.

— Совсем обезумел! — восхитился Пако. — По уху бьет, деньги требует. Зачем ему?

— Погуляет по городу! — сказала Шурочка. — Подрастратит энергию, которая тебя так беспокоит. Дай немножко.

— Деньги-то он растратит, энергию — не уверен…

Васька в ожидании колотил вилкой по пепельнице и вертелся на стуле, пристукивая пятками об пол. Когда он начал подпрыгивать, дергая скатерть и раскачивая стол, Пако решился:

— Вот сотня! Пускай немедля убирается!

Подскакивая, как заполошный кролик, Васька выкатился из ресторана. Он чувствовал себя прекрасно. Хотелось всего разом — выпить, еще пожрать, переспать, кинуться в океанские волны и даже почитать книжку небольших размеров. Ночной Акапулько предлагал все, за исключением, пожалуй, книжки. Повсюду гуляли, ели и пили. Кое-кто купался, танцевал и целовался. Это было заметно. Остальные виды человеческой деятельности проходили в более-менее герметичных формах, проникнуть в которые отнюдь не возбранялось. Напротив, к одинокому, весело скачущему мужчине то и дело подваливали агенты герметичности, маня в темные закоулки.

— Герлс, — намекали они. — Бьютифул!

Васька принимал картонные планы наикратчайших путей в чертожные кущи и наслаждался обширностью предложений. Так человек, пришедший на базар, не берет обыкновенно первые попавшиеся помидоры, оглядится, обойдет, как полководец, ряды.

Перед глазами Васьки плыли и стояли многофигурные ацтеки, и он размечтался о подобных статично-динамичных позах.

Все возбуждало. Запахи океана и жареных лангуст, шелест пальмовых листьев и цоканье лошадиных копыт, поскрипыванье воздушных шаров и шум голосов, из которого порой, как рыбка из воды, выпрыгивал женский смех, прохлада кондиционированных универмагов, и жаркая поднебесная влага. Возбуждающе мерцали звезды и горели фонари. Возбуждающе мигали рекламы. Мексиканские любовные романсы наравне с тяжелым роком дурманили. Васька зашел в прибрежный ресторан и выпил пульке, слушая песчаное шуршание прибоя.

Кисловато-молочная кактусная брага отдаляла от реальной действительности.

Так, бывало, и Кецалькоатль попивал пульке на берегу ночного океана. И шуршали волны, и пальмы трепетали резными листьями, и звезды, и небо…

К столику, как чахоточная тень, приблизился молодой человек, напоминавший Некрасова у постели. Перебрав с десяток неизвестных наречий, сказал, наконец, по-русски:

— Не хочешь ли, брат, припудрить носик?

— В каком смысле?

— Ну, в смысле — пару линий золотого Акапулько!

— Может, и хочу, — признался Васька. — Но, прости, ни хрена не понимаю.

— Поговорим? — сказал молодой человек, присаживаясь. — Меня зовут Габриель. По-вашему, Гаврила.

Они пожали руки.

— Перед любовью следует поднять тонус, — посоветовал Гаврила, разглядывая картонные карточки, разложенные пасьянсом на столе.

— Свой поднимай! У меня — будь здоров! — зашкаливает, — обиделся Васька.

— Брат, всегда есть резервы. Товар первосортный — не пожалеешь. — И Гаврила коротко свистнул, будто пуля пролетела.

Из беспокойного океанского мрака возникла, как сивка-бурка, девушка с младенцем на руках.

— Моя жена Хозефина, мой сын — Гаврила Второй. Закажи им пива и креветок — мальчику нужен хитин, — а мы займемся делом.

Озираясь, он умело распеленал мальчонку, ласково шлепнул по розовой попке, поцеловал и вытащил пакетик, наполненный порошком, вроде талька.

Васька очутился в настолько прозаичной семейной обстановке, что тонус пошатнулся. Откуда вдруг пеленки, каменноликая Хозефина, младенческая попка…

— Сходим в туалет по-маленькому, — парольно произнес Гаврила, и Васька поплелся, раздумывая, как бычок, куда собственно.

В тесной кабинке Гаврила примостился на толчке. Достал из кармана круглое зеркало, стеклянную трубочку, вскрыл пакетик и рассыпал порошок по зеркальной поверхности, разделив затем на ровные полосы. Движения его были точны, как у диспетчера крупного аэропорта.

Сунув трубочку в ноздрю, он мощно шмыгнул, затянув бесследно одну линию.

— Делай, как я! Взлетная полоса для пробы — даром!