Мелкие неприятности супружеской жизни

Ваша жена уезжает, упоенная собой и недовольная вами. Она едет на бал, уверенная в своем триумфе; так драгоценное полотно, выношенное художником и отделанное в мастерской, отправляется на выставку в просторные залы Лувра.

Увы, на балу ваша жена обнаруживает полсотни женщин более красивых, чем она; все они изобрели наряды более или менее оригинальные и притом стоящие безумных денег, и тут с женским шедевром происходит примерно то же, что и с живописным шедевром в Лувре: платье вашей жены бледнеет на фоне другого, очень похожего, но более яркого. На Каролину никто не обращает внимания, она никому не интересна. Когда в одной гостиной собирается шесть десятков хорошеньких женщин, чувства путаются, никто уже не понимает, что такое красота. Ваша жена превращается в нечто совершенно заурядное. Маленькие хитрости вроде ее лучезарной улыбки не производят никакого впечатления; ее затмевают великолепные женщины с высокомерным, дерзким взором. Каролина стушевалась, никто не приглашает ее на танец. Она пытается придать своему лицу довольное выражение, но поскольку она недовольна, окружающие говорят: «Госпожа Адольф сегодня очень плохо выглядит». Женщины с лицемерным сочувствием осведомляются у нее, не захворала ли она и почему не танцует. У них под слоем добродушия и благожелательства скрыто такое множество шпилек, от которого святой может потерять терпение, обезьяна – принять серьезный вид, а демон – закоченеть.

Между тем вы как ни в чем не бывало играете, расхаживаете по залу и не замечаете ни одного из тысячи уколов, которые обрушиваются на самолюбие вашей жены; вы подходите к ней и шепчете на ухо: «Что случилось?»

– Прикажите подать мою карету.

Слово «мою» означает, что ваш брак совершился вполне.

В течение двух первых лет жена говорила о «карете мужа», затем просто о «карете», о «нашей карете», и вот теперь настал черед «моей кареты»[565].

Вам брошен вызов, от вас требуют реванша, вы обязаны отыграться.

Предположим, Адольф, что у вас достанет сил сказать «сию минуту» и скрыться в толпе, но распоряжения о карете не отдавать.

Если у вас есть друг, вы отправляете его танцевать с вашей женой, ибо вы уже вступили на путь поблажек, которые вас погубят: вы уже ощущаете, как полезно иметь друга.

Но в конце концов вы все-таки велите подать карету. Жена ваша усаживается в нее с глухой яростью, она забивается в угол, надвигает на лоб капюшон, кутается в шубку, скрещивает руки на груди, свертывается клубком, как кошка, и не произносит ни слова.

О мужья! помните, что в эту минуту вы еще можете все исправить, все воскресить: для этого потребно лишь одно – неистовая страсть влюбленных, которые весь вечер пожирали друг друга глазами! Да, в ваших силах сделать так, чтобы ваша жена вернулась домой торжествуя; у нее не осталось никого, кроме вас, а у вас остался только один шанс – взять ее прямо в карете. Но не тут-то было! Вы способны только повторить ваш глупый, бессмысленный, бесчувственный вопрос: «Что случилось?»

Аксиома

Муж всегда должен знать, что случилось с его женой, потому что она всегда знает, чего с ней не случилось.

– Случилось то, что мне холодно, – отвечает она.

– Вечер был великолепный.

– Полноте! совсем заурядный. Нынче завели моду приглашать весь Париж в какую-нибудь дыру. Дамы толпились даже на лестнице; для платьев это очень вредно, мое вконец испорчено.

– Зато было весело.

– Конечно, вам, мужчинам, лишь бы сесть за игорный стол. Женой вы интересуетесь, как прошлогодним снегом.

– Я тебя не узнаю; когда мы ехали на бал, ты была такая веселая, такая счастливая, такая нарядная!

– Ах! вы нас никогда не понимаете. Я вам говорила, что хочу уехать, а вы меня бросили, как будто мои слова совсем ничего не стоят. Вы, конечно, человек умный, но бывают минуты, когда я, право, удивляюсь вашему поведению; не знаю, о чем вы думаете…

Дальше – больше; ссора разгорается. Когда, доехав до дома, вы подаете руку жене, вы обнаруживаете, что ехали рядом с ледышкой; она благодарит вас тем же тоном, каким говорила бы со слугой.

Вы не поняли вашу жену ни до бала, ни после; вы за ней не поспеваете, она не всходит, а взлетает по лестнице. Между вами все кончено.

Опала распространяется и на горничную; ей бросают лишь отрывистые да и нет, черствые, точно брюссельские сухари[566], а она глотает их и глядит с укором на вас.

– От хозяина ничего другого ждать не приходится, – ворчит она.

Вы один могли бы переменить расположение духа хозяйки. Хозяйка укладывается спать, ей необходим реванш; вы не поняли ее, теперь она не понимает вас.

Она занимает на своей половине постели позицию самую неприятную и самую враждебную; она закутана в ночную рубашку, в ночную кофту, в ночной чепец так же надежно, как партия часов, которую отправляют в Индию. Она не желает вам ни спокойной, ни доброй ночи, не зовет вас ни другом, ни Адольфом; вы не существуете, вы просто куль с мукой.