Мелкий принц

Свет они не тушили. Я не мог оторваться. А когда оба кончились, то курили на крыльце. Ее голова на его большом покатом плече. Мне подумалось: «Он пловец», – и несвязанным образом слез прибавилось. Злости во мне не было. Не обнаружил я и ненависти. Внутри дребезжала пустота. Мне казалось, что я протянул этому миру сердце на серебряном подносе, а мир его выбросил за ненадобностью, ничего взамен в грудную клетку не вложив. Я облегченно плакал, впервые с тех пор, как понял, что живая моя мама, вот просто так, предпочла других мужчин. «Ничего, – смотрел на меня кот, – так тоже бывает». Капли разбивались о крышу все реже. Вечер светлел, вопреки логике. Кот слез с меня и задремал в кресле. Дверь торжественно распахнулась, ударилась о стену, захлопнулась и открылась заново, но уже скромнее. Я болтал ногами, тер глаза и думал под угасающий дождь, что сравнивать слезы с осадками так же неуклюже, как ставить частицу «же» перед «неуклюже». Собственной наготы я не замечал, не заметила ее и вошедшая в дом Лена.

– Я больше не могу, – она села напротив на мыски и стянула через голову промокшую кофту. Лена была пьяна. Ее дыхание навело какой-то южный морок, с зелеными мысами и кустами акации, которые загорались в памяти, как недавние молнии в пустом небе. «Портвейн», – понял я, и прошел мимо нее к серванту, где отец хранил коньяки «к случаю». Никаких «случаев» в наших с ним жизнях не предвиделось, и я сорвал язычок с пятизвездочного и помыл зеленые яблоки, перекочевавшие из нашего сада в хрустальную вазу, чешскую, кажется.

– Он опять! Опять лезет и зовет Мариной.

Так однажды звали Ленкину мать.

Мы выпивали. Пришла ее очередь плакать, и вот так просто в двадцатых числах июня 1993 года я приложил свой лоб к ее, погладил по волосам – то, чего так не хватало нам обоим, – и, не переставая ни на секунду любить соседку, утащил Лену за собой на пол.

На утро я проснулся от холода и обнаружил запекшуюся на руках и на правом бедре кровь, а вот Лены не обнаружил. Спина чесалась от ковра, голова кружилась, но сердце не болело. То, чего больше нет, болеть не может. Безразличный кот сидел на подоконнике и гипнотизировал трясогузок. Его морда тряслась, а усы дрожали, как нейлоновые струны. Влюбленные пили чай с жасмином – запахи распознаются с лихвой, когда ты голоден. Они говорили про Питер и про какой-то «Тоннель», а я делил вилкой котлету и понимал, что больше не хочу узнавать ничего нового. Больше мне нет дела. Так я, наверное, никогда и не узнаю, о чем написано в «Прощай, грусть».

Я расставил по полу миски и наполнил их молоком и тушенкой. Побросал грязную одежду в папину спортивную сумку. Прихватил «Дон Кихота» и отправился на станцию, как приличный, с книгой. Я приблизительно помнил, как выглядит теткин дом на улице Обручева в Москве. Она младше отца. Она хорошая. И она меня звала к себе не раз. Она одинокая, а плохих одиноких меньше, чем хороших. Оставаться в Малаховке я не мог, я еще был не в том возрасте, чтобы знать, что боль и страдания тоже могут быть удовольствием, и иногда даже платным.

* * *

В Малаховку я езжу редко, и только ночью, и никогда летом. Не видать в окне ни столбов, ни птиц. Не видать всякого неустройства. Все, все покрыто черной скатертью. Заполошный гудок последней электрички собирает немногочисленных загулявших или заработавшихся в ночь. Поезд трогается. Многие засыпают, едва усевшись, пока мы еще только идем на тихом ходу вдоль перрона. Я всегда сажусь против движения, спиной к Малаховке. Так уменьшается вероятность соседства и забываемых разговоров, и так виден любимый Казанский вокзал, который отдаляется, меркнет, дрожит и прячется за трубчатыми складами. Москва мерцает мириадами окон. Люди появляются то в одном, то в другом желтом прямоугольнике. Все как-то живут, уживаются, переживают и наживаются. Уезжать хорошо только тем, что все равно вернешься. Луна ныряет из облака в облако и поочередно их подсвечивает. Чувствовать надоедает ближе к Перову. Дальше и я, как все прочие, оставшиеся наяву, утыкаюсь в экран и вожу пальцем по нему, уже до самой остановки.

Она до конца лета вышла замуж. Но не за плечистого Андрея, нет. Ее увез мужчина моих нынешних лет.

– Приличный, – рассказывал отец, как-то навестив нас с теткой. – Датский посол, – сказал он, а я пожал плечами, как будто и не понял, о каких соседях и о какой дочери идет речь.

– В этот, как его, в Самарканд уехали, – добавил он и что-то съел. – Ну как ты, сынок? В школе не обижают?

– Я лучше всех, пап…

Проехали Люберцы, и вагон почти что осиротел. Остались трое. Спящие подростки, мальчик и девочка, и я, так и не заметивший, как стал взрослым. Как закончил институт. Как женился. Развелся. Женился вновь. Как добился надуманных успехов. Как впервые обрадовался, прочитав свое имя в газете. И как совестился той радости через время, поняв, что любое достижение лишено смысла.