Мельничная дорога

И вот на рубеже детства и отрочества я иду между двумя низкими сугробами снега по нашей вымощенной дорого́й плиткой подъездной аллее к большому родовому дому и думаю о Мэтью Уивере (только не о реальном Мэтью), но замедляю шаги, заметив наспех припаркованный у входа, заехавший двумя колесами в снег на газон пикап отца. Это означало: что-то не в порядке, поскольку отец даже самые мелкие бытовые дела выполнял аккуратно. Я сразу похолодела, испугавшись, не случилось ли что-нибудь с одним из моих братьев (у каждого было выше крыши дурных привычек, от которых они могли пострадать). И бросилась к дверям.

Ничего страшного тогда не произошло. Страшное было впереди. И это страшное, как мне по глупости казалось, подстерегает меня.

Что я понимала в двенадцать лет? С тех пор мир меня многому научил.

Распахнув дверь и увидев живых и здоровых братьев, я почувствовала, как у меня отлегло от сердца. Перед телевизором сидел в кресле, задрав ноги, Бобби. В одной руке он держал пульт дистанционного управления, в другой – стакан водки с тоником. Младший из братьев, Паули, предпочитавший крепким напиткам гашиш, растянулся на диване и, положив ладонь на лоб, напоминал даму викторианских времен, приходящую в себя после приступа истерики.

– Привет, сестренка, – произнес Бобби.

– Что происходит? – спросила я.

Брат, указывая наверх, поднял руку со стаканом.

– Пойди посмотри сама.

Паули с трудом перевел на меня взгляд.

– Слушай, Ханна Соло[8], подозреваю, что это все-таки моя вина. Ты ни о чем не беспокойся, я ей потом расскажу.

Я понятия не имела, о чем он говорит. Затем услышала, как сверху меня зовет мать, сначала громко, затем плачущим голосом:

– Ха-а-анна!

Мне захотелось бежать из дома, вскочить на велосипед и оказаться как можно дальше от этого места.

– Иду, мама! – крикнула я и, не прибавив шагу, двинулась наверх.

Когда я родилась (словно внезапно грянула сирена) и, ясноглазая и орущая, явилась в мир, братьям было десять и двенадцать лет. К этому времени мать уже много лет восседала на семейном троне и наслаждалась доходами цементной компании Дженсенов (одежду заказывала прямо из «Ангелы Чарли», собирала антиквариат), нанимала и увольняла домработниц и садовников, обожала сыновей.

Мать успешно создала для себя мир, в котором хотела жить, – большой дом, обслуга, мужественный защитник-супруг. Она считала, что все это достигнуто благодаря ее женским хитростям и теперь можно расслабиться и наслаждаться тихими днями. Но, к несчастью, ее праздность стала примером для подражания сыновьям – моим любимым братикам. Они мне казались такими же безобидными, как пара игрушечных мишек, – с бестолковыми улыбками и круглыми животиками, которые они набивали всем, что им было по вкусу.

Старший, Бобби, пил сколько я себя помню. Не то чтобы допивался до чертиков или входил в запой, скорее напоминал ребенка, обнаружившего нескончаемые запасы конфет и постоянно находившегося на грани сахарной комы. Паули был моложе на два года и слыл известным пижоном – его обожали в школе, а больше на вечеринках, где он пользовался успехом у девушек, ненавидевших солнечный свет и любивших слушать заумные английские группы. Но мне казалось, что глубоко внутри у каждого из братьев живет небольшая частица отца, слабый голос старается быть услышанным и побудить делать что-нибудь значимое в жизни.

Беда Бобби и Паули заключалась в том, что они нашли пульт дистанционного управления, способный приглушить шум жизни. Он был в полном их распоряжении и очень эффективен, и чем чаще братья давили на кнопку, тем надежнее регулятор уменьшал громкость голоса, требовавшего что-то сделать или, наоборот, чего-то не делать, что, в сущности, одно и то же.

У обоих братьев были чрезвычайно грустные глаза, которые наполнялись добротой, когда они смотрели на меня, даже если они меня при этом задирали, что им очень нравилось, но делали это любя, и я отвечала им любовью. По правде говоря, походить на них я отнюдь не хотела – ни на них, ни на мать. Только не сочтите это за бунт. Просто я так устроена: я папина дочь, дочь отца-феминиста, мечтавшего, чтобы я стала инженером, астронавтом и даже президентом США. Мой отец был героем, безропотно трудившимся на поприще монохромного порошка, его цементный завод представлял собой безвоздушный лунный пейзаж. Даже когда отец не работал, то все равно чем-нибудь занимался: помогал починить церковную кровлю, красил с приятелем забор, покупал продукты для престарелых прихожан, а я была его добровольной помощницей всякий раз, когда мне это позволялось.

Если случалось, что я резко реагировала на мать, то не потому, что не хотела ей подчиняться – просто пыталась оставить за собой право быть собой (или папиной). Но только не ее и не братьев.