Мельничная дорога

До того дня я считала, что мой первый редактор Макс Риган – человек без сердца, журналист старой школы, съевший собаку на жестком освещении новостей и обожающий публично раздавать свои едкие комментарии. (Кроме прочих, мы ему дали прозвище Старый Брехун.) Макс был из тех руководителей, которые держат бутылку виски в нижнем ящике стола, потому что в редакционном отделе всегда тлеет огонь, и ему нужно топливо.

До того как я нервно вошла в кабинет босса, его натренированный на сенсации нюх помог ему выудить историю из явившихся в редакцию по мою душу полицейских. Он вызвался самолично рассказать мне о катастрофе без выживших, и в тот день не кричал, а только добродушно ворчал. Полицейские же, от форм которых в помещении потемнело, наблюдали и, если их спрашивали, сообщали очередную деталь. В тот день мы с редактором «Стар-Леджер» прикончили бутылку виски быстрее, чем добрый журналист успеет пропустить на вечеринке три рюмки. Позднее он мне сказал, что это была наихудшая новость, какую ему пришлось освещать.

В начале 1993 года я как единственная наследница своих родителей продала конюшни, пещеру, дом и все остальное. И еще цементное предприятие, которое оказалось значительно дороже, чем я предполагала. Я хотела распорядиться деньгами с умом и долгое время думала, что у меня это получается. Считала наследство подушкой безопасности, средством, помогающим направить жизнь в желаемую сторону. Деньги позволяли оставаться на малооплачиваемой, однако любимой работе и не стремиться уйти с улиц в эшелоны редакторов и управленцев с более высокой зарплатой. Трудиться, где мне было комфортнее, где я чувствовала себя свободнее среди полицейских в форме и в гражданских костюмах, где я рассказывала истории потерпевших, которые хотели выговориться не меньше, чем добиться правосудия обидчикам. Вот чего я желала: излагать на бумаге, как раскрывают преступления, закрывают дела и наказывают злодеев.

Я полагала, что деньги мне в этом подмога и, надеюсь, что была до определенной степени права. Но деньги также привели к тому, что я наполовину ослепла и не замечала, что происходит вокруг.

После неожиданно свалившегося на меня наследства я еще три года проработала в ньюаркской «Стар-Леджер» (Макс Риган в тот период был мне вроде отца). А в Росборн, похоронив родных, не возвращалась пятнадцать лет.

Помню, какие появились мысли, когда я сидела в редакторском кресле Макса, и он мне сообщил о катастрофе.

Неправда – отец жив. Пожалуйста, только не отец. Кто угодно, только не он.

Чувство вины – ужасная штука. Отца я оплакивала и продолжаю оплакивать сильнее других, и, когда вспоминаю родных, скорблю о нем больше, чем об остальных. Закрываю глаза и яснее представляю его лицо. Но как мне быть? Я не могу поменять мысли, словно проводку в квартире, прогнать из головы или не обращать на них внимания. Они не желают исчезнуть, внутренний голос снова и снова шепчет те же слова. С этим чувством вины, как с дурным соседом, мне придется мириться всю оставшуюся жизнь.

Единственное, что может притупить мои мысли, – работа. Работать, работать, работать – превратилось в мантру, работа – наркотик, который еще действует на меня.

Разумеется, я не хочу забывать о муже, о моем восхитительном Пэтче. Но когда ему трудно – а я замечаю не всю его боль, – груз настолько велик, что у меня не хватает сил делить его с ним. Я продолжаю трудиться, понимая, что моя работа не сильно отличается от водки Бобби и травки Паули.

Естественно, я скучаю и по братьям. Жалею, что не получилось узнать получше мать, правильно оценить ее. Тогда и она бы, наверное, когда-нибудь меня поняла. Одно дело горевать об отце и братьях, которых любила, другое дело – о матери, к которой не испытывала теплого чувства.

Но иерархия этой вины составляла лишь основу пирамиды. После пятницы в моем кабинете в Хибаре и телефонного звонка детектива Майка Маккласки пришло время надстраивать ее.

Нью-Йорк, 2008

Джен звонила уже три раза, но Ханна не отвечала – занималась случаем полицейского насилия: появилась история о том, как две женщины-полицейские (блестящий поворот) брызнули слезоточивым газом и отлупили револьверами водителя фургона. Сюжет продолжал раскручиваться, когда возник свидетель, добрый самаритянин, и заявил, что одна из полицейских целилась ему в лицо. Снова звонок. Да отвяжись ты, Джен! Но, взглянув на экран мобильника, Ханна увидела, что номер не Джен, и ответила.

– У меня работы по уши, Маккласки.

– Понимаю, но тут такое дело. Нам с тобой надо поговорить.

– Мы говорим. Излагай.

– Хочу тебе кое-что показать.

– Я пытаюсь добраться до свидетеля.

– Поверь, это важнее, Ханна.

– Ты где?

– В своем кабинете, но не здесь.

– Трапезничаешь кофейком с сахарком?

– Ладно тебе, Ханна. Сегодня пятница. Я у Пэдди Финна.